Вечера в древности
Шрифт:
В начале занятий нам не доверяли колесниц с двумя боевыми лошадьми, но давали маленькие повозки, предназначенные для одной лошади, у этих повозок были деревянные колеса с широкими ободами, издававшие ужасный треск. Уши с трудом выдерживали этот звук, а от тряски страдал спинной хребет. Лишь такой сильный крестьянин, как я, мог переносить все эти удары, пока не научился правильно управлять лошадью. Другие ученики перешли на колесницы задолго до того, как я смог выбраться из своей рабочей повозки. И все же в последнюю неделю я изумил своего наставника. Я научился выделывать сложные фигуры с этой тяжелой телегой и смог даже уговорить своего жеребца двигать ее назад. И они перевели меня на две лошади. Тут же у меня снова начались неприятности. Мне пришлось учиться тому, что теперь я уже не друг, и не брат, и даже не просто человек, говорящий другому человеку, как тому жить, но скорее — отец, который должен научить два существа действовать вместе, как брат и сестра. — В какой-то момент он остановился, чтобы прочистить горло тем способом, к которому прибегают простолюдины, когда их голос хрипнет. — Нельзя смастерить стул без пилы, которой распиливают дерево, необходим инструмент, и теперь он у меня был. Я жил с этими лошадьми, разговаривал с ними голосом, а порой — мысленно и учил их, как двигаться вместе.
И пришел день, когда я смог направлять свою колесницу на таких поворотах, в которые другие с трудом могли вписаться, и мне больше не нужно было говорить с лошадьми. Мои мысли перешли в мои вожжи. Наступил даже час, когда я обмотал вожжи вокруг своего пояса и показал моему отряду, что колесницей можно управлять без помощи рук. Чтобы доказать преимущества такого способа, я промчался галопом вокруг лагеря с луком в руке, посылая стрелы в соломенные чучела. Начались новые учения. Вскоре все сыновья благородных родителей, мои соученики-колесничие, начали пробовать править вожжами, обвязанными вокруг пояса, только они научились этому не так быстро, как я, и было много увечий. Они не могли жить в мыслях лошадей так же легко, как это делал я.
Так я обрел свое мастерство, и, используя его, я вскоре перестал думать о лошадях как о мужчинах или женщинах. Сказать по правде, под конец я думал о вожжах больше, чем о чем-либо ином. Лошадей можно было сменить, но вожжи были мои, и с ними следовало обращаться должным образом. Потом я уже искал лишь подходящего благословения для масла для них. Мои вожжи стали такими мудрыми, что мне стоило лишь легко опустить их на спину лошади, и животное уже слушалось меня».
Затем мой прадед посмотрел на нас, и, быть может, это был лишь отблеск светлячков в клетках, но лицо его выглядело таким молодым, словно к нему вернулась сила юности, по крайней мере та, что была у него в его первой жизни, когда он был Царским Колесничим. Потом он улыбнулся, и я в первый раз подумал, что лицо моего прадеда прекрасно. Я прожил всего шесть лет, и мне еще никогда не доводилось видеть лицо, исполненное такой силы.
«Не пора ли нам, — спросил он Фараона, — перейти к Битве при Кадете?»
«Нет, — сказал Птахнемхотеп веселым и чрезвычайно довольным голосом, — признаюсь, теперь я хочу побольше узнать о твоих первых приключениях на военной службе. Все ли было так гладко?»
«Все шло не гладко гораздо дольше, чем Ты мог бы подумать. Мне еще была неведома зависть. Я не умел держать свой рот на замке. И вот в своем отряде я говорил всем, как скоро стану Первым Колесничим Его Величества. Тогда я еще не уяснил себе то, что продвижение на высшие посты в значительной степени зависит от умения скрывать свои способности. В этом случае твои начальники находят удобным продвигать тебя. Поскольку, как я уже сказал, никто не наставлял меня в этой мудрости, могу только заметить, что и сегодня ночью я все еще не искушен в ней».
«Дорогой Мененхетет, вскоре ты будешь незаменимым», — сказал Фараон.
В ответ на эти слова мой прадед поклонился. Я видел, что он совершенно не желал останавливаться. «В те дни, — продолжал он, — я мечтал о великих завоеваниях в чужих землях и надеялся, что наши успехи станут моей заслугой. Ибо, если возничего удастся обучить управлению колесницей с помощью вожжей, обвязанных вокруг его пояса, он сможет держать в руках и лук, и тогда на каждой нашей боевой колеснице будет по два лучника. Мы станем вдвое сильнее наших врагов, которые ездят с одним возничим и одним лучником, или взять, к примеру, хеттов, с их тяжелыми трехместными колесницами с возничим, лучником и копьеносцем. Двое наших воинов будут равны трем хеттам в вооружении, но наши колесницы будут двигаться быстрее и поворачивать меньшим кругом. Возбужденный этой идеей, я не мог спать. Вскоре я уже не спал от досады. Как только несколько заинтересовавшихся знатных колесничих захотели подвергнуть испытанию мое предложение, Первый Колесничий объявил, что, по его мнению, лишь немногие из лучших смогут править лошадьми с помощью вожжей, обвязанных вокруг пояса. Наконец, мне было сказано, что мои предложения — оскорбительны для Амона. Наш Бог уже принес Египту победу, использовав одного лучника и одного возничего.
Однако, я мало чему научился. Я все еще продолжал хвастать, что стану Первым Колесничим и поведу в бой отряды колесниц с двумя лучниками. За такое тщеславие меня сослали. Мой заклятый враг, мой непосредственный начальник, старший меня по званию на один чин, позаботился, чтобы меня направили в жалкий оазис посреди Ливийской пустыни, в той стороне, — он указал большим пальцем за спину, в направлении какой-то земли, лежавшей далеко за Пирамидами, — обитель такой бесконечной скуки, что столь блестящий ум, как у Тебя, мой Фараон, не смог бы прожить там и дня. По правде говоря, и мои мозги, казалось, расплавились и превратились в масло. Они коптились на солнце пустыни. У нас практически не было службы и не было вина Под моей командой служили двадцать воинов, угрюмых наемников, деревенских болванов. Помню, пиво там было — с лошадиным, как мы говорили, вкусом. Но о том несчастливом времени в моей памяти не сохранилось много историй. Однако я помню письмо, которое продиктовал своему писцу — хрупкому маленькому созданию, чьи привлекательные ягодицы кровоточили от занятий моих подчиненных; должен сказать, что он так же отчаянно желал выбраться из вони этого оазиса, как и я. И вот я велел ему написать письмо моему Военачальнику. „Пиши слова красиво, — сказал я ему, — а то мы никогда не выберемся отсюда, и тогда дыра в твоей заднице станет шире твоего рта".
Мой писец только хихикнул. Он не так уж и переживал, что его использовали подобным образом. Но затем он увидел выражение моих глаз. Они говорили: „Вытащи меня из Тебен-Шанаш". Так назывался этот оазис, очень точно — образцовый вонючий круг. Смрад окружал наши палатки. У нас, да позволено мне будет сказать, не было хижин. Не было соломы, чтобы сделать кирпичи. Мухи доводили нас до исступления. Я мог часами лежать под финиковой пальмой, глядя на длинную песчаную дорогу, скрывающуюся за горизонтом. Кроме неба, смотреть было не на что. Я полюбил полет птиц. Это было все, что там можно было полюбить. Пища была омерзительной. Горькие финики и наши мешки с зерном, которые кишели паразитами, так как были всегда мокрыми во влажности оазиса».
«Зачем нам все это рассказывать?» — спросила Хатфертити.
«Там были собаки. Я думаю, их было не меньше трехсот, и ни одна не упускала случая отправиться со мной на прогулку. Их клыки воняли. Мои зубы — тоже. Червь кусал гнилой зуб у меня в голове. Там, в вони того оазиса, где клювы и морды питающихся падалью птиц и животных были алыми от крови, запекшейся на солнце, там, на пыльных дорогах, где эти ужасные существа дрались за последние лоскуты на горячем остове осла, я мечтал о перьях на головах лошадей, открывающих парад. Вы можете представить, каким было письмо, продиктованное мной писцу. „Отправь меня в Мемфис, — уговаривал я его, — позволь мне увидеть его на рассвете". Я понимал, что умру в Круге-Вони. Я не знал, что передо мной лежит путь наверх, затем еще одно возвышение, а за ним — еще несколько. Никогда на протяжении своей жизни, даже если мерить его четырьмя жизнями, не пребывал я в таком унынии».
Мененхетет остановился и пробежал пальцем по губам, как бы вызывая память о прошлой жажде.
«Составляя это письмо, — сказал Мененхетет, — я стал свидетелем силы Бога Тота и молился Ему, чтобы Он послал моему писцу хорошие и нужные слова, поскольку в этом испытании мои мышцы были бесполезны. По мере того как писец прикладывал все свое умение к тому, чтобы выразить мои стремления языком, приличествующим папирусу, я в ужасе продолжал твердить себе, что это письмо должно вызволить меня. Не было ничего хуже еще одного года в Тебен-Шанаш. И все-таки, прочтя письмо, я устыдился. Я погибну или выживу, сказал я себе, но не стану хныкать перед Начальником и просить о возможности увидеть Мемфис на рассвете. Нет, думал я, моя просьба будет изложена с достоинством. И я послал другое письмо, составленное в более спокойных тонах, и, к своему удивлению, вскоре мне пришел приказ вернуться в город.
Я никогда не забывал этот урок. Ни при каких обстоятельствах человек не должен поддаваться желаниям, наносящим ущерб его гордости. Как я пел, когда мне пришел вызов возвращаться! Казалось, моя удача пустилась в пляс. Ибо менее чем полгода спустя я встретился в Мемфисе с великим Рамсесом Вторым. Он посетил его после пребывания в Фивах. Мой настоящий рассказ о Битве при Кадеше может начаться именно с этого момента».
ДВА
Даже в мерцании светлячков я мог узнать в глазах Фараона то выражение предвкушения, что появляется при долгом восхождении на холм, где вас ожидает знаменитый своим великолепием вид; наконец-то мой прадед расскажет нам о Царе, Который был более велик, чем все остальные, — ведь именно такое Его описание я запомнил с тех пор, как научился говорить.