Вечера в древности
Шрифт:
«Расскажи нам о заклинаниях», — сказал мне Верховный Жрец.
Отчетливое ощущение, сходное со слабым надавливанием пальца на лоб, заставило меня поднять глаза на большое круглое лицо Хемуша, и я сказал: «Для наложения заклятия необходимо обойти стены. Надо обвести вокруг недруга окружность».
«Слушай ребенка, — сказал Птахнемхотеп. — Ты узнаешь от него многое, Хемуш».
Не знаю, отчего то, что я сказал, оказалось достойным похвалы, но как только она пришла ко мне, я произнес вслух следующую мысль. «Обойдя стены, — сказал я, — следует искать способа в них войти». Я не знал, что имею в виду, понимая одновременно, что сам, безусловно, нахожусь под воздействием каких-то чар. Потому что благодаря им Хемуш исчез, и я увидел Птахнемхотепа и своего прадеда в странной комнате и прислушался к их разговору.
Разумеется, я не мог быть уверен, что мой Повелитель и Мененхетет молчали все то время, пока ссорились мои родители, и стали разговаривать только сейчас, или в том, что всему, что я вскоре услышу, суждено пропасть для меня навсегда, если бы не присущая мне сила, позволявшая возвращать их голоса обратно.
Я точно знал, что все еще могу видеть светлячков в клетках и родителей, которые возлежали на разных диванах, облокотившись на мягкие подушки, и чувство разлада между ними было столь же неколебимо, как стена. Я оставался лежать на своем широком кресле, однако едва мог удержать возле себя столбы этого внутреннего дворика, потому что гораздо более отчетливо видел другую комнату, и она походила на место, где нарисованные рыбы плыли по полу под моими ногами. Здесь же на стенах были изображены поля во время посева и лица многих крестьян, ведущих свой скот. Я даже увидел забрызганные грязью копыта этих животных, и посреди них, с бычьим хвостом в левой руке и золотым посохом в правой, стоял Птахнемхотеп в золотых сандалиях на поле влажной от ила земли, но я знал, что ил нарисованный, потому что Его ноги оставались безукоризненно чистыми.
«Ты говорил, — сказал Он Мененхетету, — с такой ясностью, что я решил привести тебя сюда. Поскольку ни один знатный человек, кроме тебя, не входил сюда, ты будешь первым свидетелем того, что я придумал. Подойди, я покажу тебе». И Он взял моего прадеда за локоть, что являлось знаком исключительного внимания, и подвел к возвышению, на котором стоял золотой трон. Рядом с ним был золотой желоб, а сверху — золотой шадуф. Затем Птахнемхотеп приподнял золотое сиденье трона, открыв под ним сиденье из эбенового дерева с отверстием посредине.
«Ты не одинок в своих мыслях, — сказал Он Мененхетету, — как ты предполагал. Ты не мог этого знать, но эта Моя привычка — каждое утро размышлять, сидя на Золотой Вазе. На протяжении многих лет Я думал о тех несчастьях, что пали на Мои Две Земли. Да, об отсутствии дождя или о наших благотворных разливах (по крайней мере, в те редкие годы, когда им случается быть благотворными!). Я размышлял о нашей долине со столь глубоким слоем черной почвы, столь несравненной по своему плодородию и столь узкой — об этой узенькой ленточке обработанной земли между пустыней на Востоке и пустыней на Западе. И иногда Я думал о том, что наш Египет несколько напоминает разлом между двумя огромными ягодицами. Ты знаешь, эта забавная мысль позволила Мне относиться с некоторым благоговением к обычаю Золотой Вазы. Как тебе известно, все говорят, что Мне недостает благочестия, чтобы быть хорошим Фараоном, но мудрый правитель не стремится к ложному уважению. Каждое утро, когда Смотритель брал этот маленький золотой горшок с его содержимым — Моим содержимым — и выносил его в Мой сад с травами, Я с радостью наблюдал, что Боги знают, как распорядиться многими делами через посредство одного Фараона. Таким образом, Им предстояло употребить Мои отправления так же обдуманно и с пользой, как и Мои мысли, Мои слова, изысканность Моих движений или Мои указы. Когда ты говорил, Мне стало ясно, что ты разделяешь — и это было чрезвычайно теплое и приятное чувство — Мои мысли, всегда казавшиеся Мне столь странными, столь близкими к недопустимым (даже притом, что Я — Фараон). Я укрепился во всем, во что уже верил. Видишь ли, каждое утро Я говорил Себе: все, чего недостает во Мне для служения интересам Двух Земель, будь то целеустремленность, благочестие, прирожденная храбрость и воинский дух — ибо, увы, Я человек осторожный — все это тем не менее присутствует в Моих извержениях. Поэтому Мои садовники могли выращивать самые изумительные травы, и овощи, и цветы, и специи, чтобы сделать более совершенными тех жрецов, военачальников и надсмотрщиков, которых я считал наиболее преданными Жизни-Здоровью-Процветанию нашего Египта. На протяжении многих лет это была самая ободряющая Меня мысль. Я составил списки именно тех мужчин и женщин, которые заслуживают того, чтобы получать такие плоды и растения. Даже сегодня Я приказал писцу отослать восемь помидоров Рутсеху, достойному резчику камней. Представь теперь Мой ужас, когда в прошлом году Я узнал, что Смотритель Золотой Вазы оказался вором. Под пыткой он признался, что продавал все колдунам. Мой сад получал его отправления взамен Моих!
Теперь в Египте наступили такие годы, когда никому нельзя доверять. Мы не говорим об этом, но краж из гробниц сейчас больше, чем когда-либо раньше, — Я просматривал записи. Подсчеты запасов зерна ведутся продажными чиновниками. Часто воровство на высоких постах. Это, само по себе, уже очень плохо. Однако Смотритель Золотой Вазы крал у Меня лично. И это, более чем нападения на наши границы, убедило Меня в слабости наших Двух Земель. Я не обрел уважения наших Богов. По крайней мере, не в такой степени, как другие Фараоны. Они могли говорить с Ними лучше, чем я. — Он умолк, и когда Мененхетет ничего не сказал, Он заговорил снова:
— Именно тогда Я решил вверить Себя старому ремесленнику Птаху, Моему тезке. Если нельзя доверять ни одному Смотрителю, то да будет так — лишь воды, поднимаемые шадуфом, управляться с которым буду Я Сам, будут уносить Мои извержения. Из предосторожности трубы в саду Я приказал выложить разным работникам, отрезок за отрезком, а желоб разместить здесь. Никто не видел устройства в целом. Теперь воды стекают в Мой сад прямо за этой стеной, и, знаешь ли, все работает. Мои земельные участки, борозда за бороздой, получают себе ручейки от этой маленькой речки. Когда появляется необходимость в новом потоке, Я выливаю очередное ведро, — что Он и сделал, и из отверстия в троне вырвалась муха, возбудив своим жужжанием воздух между ними. — Все это требует, как ты понимаешь, облагораживания воздуха, и те слепые негры, что все здесь чистят, просто ошеломлены таким количеством благоухающего воздуха. Они знают, что в этой комнате не принимают гостей. Однако никогда Мои травы и овощи не были лучше. Этой ночью их подавали всем нам. Ты мог почувствовать: эти лук и капуста околдовывают».
«Несомненно», — сказал Мененхетет.
«Скажи Мне: слышал ли ты когда-нибудь о протоке, какую создал Я?» «Ни разу».
«Я так и знал, что она есть только у Меня. Иначе Я не испытывал бы такого страха, когда решился на эту перемену. Я хочу спросить: одобряешь ли ты то, что Я сделал?»
«Я не знаю».
«Ответ достойный Хемуша».
«Я должен сказать, что боюсь злой судьбы. Она может ослабить все сущее. — Мой прадед поклонился. — Когда Рамсес Второй назначил меня на службу к Его Великой Царице Нефертари, Она показала мне прекрасное зеркало. Это было первое настоящее зеркало, в которое я когда-либо глядел, и я сказал: „Это изменит все сущее". Так и случилось. Сегодня Египет слаб. Мне кажется, подобный слив взболтает содержимое слишком многих горшков».
«Нет, тебе не нравится то, что Я сделал, — Птахнемхотеп вздохнул. — Что ж, ты имел храбрость сказать Мне это. Однако Мне хотелось бы, чтобы тебе это понравилось. Я чувствую Себя пленником, настолько Я связан привычками Моих предков. Иногда Я думаю, что все зло наших Двух Земель началось с тех привычек, что связывают Меня. Затем Я говорю Себе: вероятно, Я недостоин быть Фараоном».
Мой прадед мягко ответил: «Ты ждешь от меня, что Я скажу, что достоин?»
«Ты прав. Я тот, кто не думает хорошо об этом Фараоне. Но ведь в иные ночи Я не верю, что Боги на самом деле являются Моими предками. В такие ночи Я не ощущаю Себя близким к Ним, а также не чувствую, что Мой Народ любит Меня. А ты?»
«Ты призвал меня, — ответил мой прадед, — после семи лет пренебрежения и хочешь, чтобы Я любил Тебя. Не знаю, могу ли Я. Нужно служить Фараону, чтобы выказывать искреннюю преданность. Нужно, чтобы Он верил тебе».
«А Я никому не верю?»
«Не могу сказать».
Птахнемхотеп коснулся пальцем крыла Своего носа. «Я вижу, — сказал Он, — что Моя откровенность должна сравняться с твоей. Я не собирался, но теперь буду говорить с тобой. Я должен с кем-то поговорить. Ибо все эти годы Я не давал Своему языку волю, и Мое сердце похоже на покой, который никогда не открывали. Я боюсь, что за этой дверью все уже готово зачахнуть».
ЧЕТЫРНАДЦАТЬ
Теперь, как и обещал, Фараон говорил долго, или его речь показалась мне долгой из-за смены чар, под воздействием которых Я пребывал. Мои родители молчали, лишь неустанно плясали светлячки, и ритм их танца так очевидно вторил голосу Фараона, что Я действительно мог видеть Его и моего прадеда необычайно ясно.
«Я не выношу Хемуша, — сказал Фараон. — Ты можешь спросить: отчего тогда Я оставил гостей и пошел с ним? Что он мог сказать Мне, чтобы поднять Меня с кресла и увести от тебя и твоего семейства? Увы, Я не могу пока об этом говорить. Скажем, это дело касается только Хемуша и Меня, это отголоски нашей юношеской дружбы — с той лишь разницей, что мы никогда не любили друг друга. Теперь же, замечу, стало еще хуже. Я не переношу жрецов. Они обитают в Моих мыслях. Они подобны муравьям на самой пище Моих мыслей. А он Мой Верховный Жрец. Когда Я бываю в Фивах, он упрекает Меня за то, что Я посещаю Храм Амона недостаточно часто; к тому же он имеет наглость бранить Меня за непосещение здешнего Храма Птаха. „Неужели ты не понимаешь, — говорил Я ему, — что Я провел часть своего детства в Хет-Ка-Птах, прямо здесь, в Мемфисе. Позволь Мне тебе напомнить, Хемуш, — сказал Я ему, — что, будучи ребенком, Я привлек внимание Царя, Моего Отца, и это вызвало такую зависть в гареме, что Моя мать испугалась, что одна из маленьких цариц покончит со Мной. Разве ты это не помнишь, Хемуш?" — спросил Я его, и, разумеется, он помнил. Ведь именно его мать была той маленькой царицей, которой так боялась Моя мать. В те дни среди принцев, родившихся в гареме, не было никого, у кого было бы меньше надежд на будущее, чем у Меня. Все те Мои наполовину братья намного Меня обходили, и все были уверены, что Я стану жрецом. Тогда никто не знал, что Мои родственники так быстро умрут, ведь правда? — Затем Он ударил Себя по бедру бычьим хвостом. — Я сказал тебе слишком много», — промолвил Он.