Вечера в древности

Мейлер Норман

«Можно сказать, — заявил Хемуш, — что к этим рабочим относились заботливо. На протяжении двух месяцев им не давали никакой тяжелой работы. Однако за эти семьдесят дней легкого труда им было выписано обычное количество еды. И все же, несмотря на нашу щедрость, они перестали работать».

«Хемуш, им действительно выдавали еду или просто засчитывали?»

«Оплата была начислена, но произошла задержка. Боюсь, что на протяжении всего Фаменота на неделю опаздывали с доставкой зерна. Весь Фармути масло и пиво доставляли, но, к сожалению, не зерно. — Он помолчал. — К тому же — нехватка бобов. Затем пришлось выдавать лишь полнормы рыбы. И они перестали работать».

«Как могли твои чиновники допустить такие низкие нормы?» — спросил Птахнемхотеп.

Теперь, похоже, у Хемуша действительно обнаружились серьезные

причины остаться наедине с Фараоном. «Начальником ремесленников, обрабатывающих металл, и плотников в Городе мертвых в Фивах, — сказал он, — является Намшем. Он был выбран Тобой. Если Ты припоминаешь, Великие-Два-Дома, я просил Тебя не назначать наших мелких чиновников. Добрые чувства Твоей Божественной натуры позволяют Тебе видеть одаренность в наших людях быстрее, чем их лживость. Намшем задолжал более чем достаточному числу игроков и сводников. И вот он продал пятьдесят мешков зерна, принадлежавших рабочим Города мертвых, и многое другое. Когда на этой неделе они не получили положенного количества еды, они прекратили работу».

«Выдели им еду, — сказал Птахнемхотеп, — из запасов своего храма».

Хемуш покачал головой. «Боюсь, — сказал он наконец, — это немудрое решение».

«В прошлом году из Царской Сокровищницы в Храм Амона пошло сто восемьдесят пять тысяч мешков зерна, — ответил Птахнемхотеп. — Отчего ты жалеешь пятьдесят мешков для этих рабочих?»

«Им хорошо платят, — сказал Хемуш. — А моим жрецам — нет». Птахнемхотеп посмотрел на моего прадеда и повторил: «А моим жрецам — нет!» Затем Он принялся говорить с такой насмешкой в голосе, которая заставила бы побледнеть любого человека, менее выдержанного, чем Хемуш. «Известно ли тебе, — сказал Он, — что за тридцать один год Своего правления Мой Отец передал храмам более ста тысяч рабов, полмиллиона голов скота и более миллиона наделов земли. Не говоря уже о Его мелких подарках. Миллион амулетов, талисманов и скарабеев. Двадцать миллионов букетов цветов. Шесть миллионов хлебов! Просматривая Его записи — Я бы не поверил в это, если бы не знал, что Я Сам из года в год выплачиваю почти столько же Хемушу и его храмам, а наша Царская Сокровищница далеко не так богата, как прежде. Вероятно, те праздники, которые мы празднуем, не поднимают уровень реки на нужную высоту. То слишком много, то слишком мало, но обычно — слишком мало. Или Я недостаточно близок к Амону, или ты, Хемуш, недостаточно хорошо произносишь молитвы. В любом случае нам определенно не хватает зерна. И все равно Я не понимаю, как ты можешь жалеть эти пятьдесят мешков. За тридцать лет Мой Отец передал храмам полмиллиона рыб и два миллиона кувшинов благовоний, меда и масла. Великим Фараоном был Мой Отец, Рамсес Третий, однако недостаточно Великим, чтобы сказать „нет" требованиям Храма к Сокровищнице. А Я всего лишь Его тень. И тем не менее Я говорю тебе, Хемуш: дай рабочим Города мертвых их долю зерна. Наведи там порядок. Если Я допустил ошибку с Намшемом, не гордись этим».

«Я должен поступить так, как Ты велишь, — сказал Хемуш, — но обязан заметить, что Твой дар лишь побудит этих людей бросить работу снова и по менее значимой причине».

«Наведи там порядок», — повторил Птахнемхотеп.

Лицо Хемуша осталось непроницаемым. Он ответил: «Это была еще одна возможность, Божественные-Два-Дома, пребывать в утонченности Твоего сердца. Однако перед тем, как я уйду, я все же прошу выслушать меня наедине. Есть еще одно дело, о котором я не могу говорить ни в чьем присутствии».

«Как Я уже сказал, сегодня Ночь Свиньи. Посему говори перед всеми».

Однако, не повинуясь Фараону, Хемуш склонился и прошептал что-то Ему на ухо. Затем они посмотрели друг другу в глаза. Я почувствовал, как в равновесии моего духа что-то нарушилось. Птахнемхотеп сказал: «Да, возможно, я пройдусь с тобой по саду», — и, быстро улыбнувшись нам, поскольку Ему приходится так неожиданно удалиться, вышел вместе со Своим Верховным Жрецом и Визирем.

ОДИННАДЦАТЬ

Пока Он отсутствовал, мои родители не разговаривали. Мененхетет также не произнес ни звука. На меня нашло оцепенение, исполненное вкуса свинины.

Я объелся, был несколько смущен тем, что только что произошло, и почти засыпал. Как это бывает с ушибом, боль от которого наконец

переходит в нежность, я был готов простить свою мать. Возможно, то был золотой свет последней свечи, отражавшийся в моем золотом кубке, но вскоре я увлекся манящей прелестью мысли о том, что свет в этом покое однажды пребывал в жилище меда, так как моя мать сказала мне, что воск для этих свечей брали из ульев Фараона. При их свете я снова взглянул на родителей, особенно на красоту своей матери, и подумал, что никогда не видел столько скрытых в ней лиц, сколько мельком увидел сегодня. Погруженное в их мысли, мое сердце, казалось, было в тот момент подобревшим с годами, как у пятидесятилетнего, и я был настолько полон высокомерия (впервые в жизни я чувствовал такое превосходство!), что не смог удержаться от улыбки, припомнив, как мало из всего того умения вести себя, что показала сегодня ночью моя мать, она проявляла дома. Будучи наедине с нами, в разговорах с отцом, она не выказывала ни уважения, ни терпения. И каким было ее собственное настроение, таким становилось и настроение в нашем доме. Ее дурные настроения, как я говорю, такие же, как у любого черного слуги, обычно заставляли меня почувствовать, что день стал непереносимо жарким. Я всегда верил, что она обладает силой влиять на погоду в нашем доме; после долгого пылающего дня ее дурное настроение, если оно было действительно мерзким, вполне могло испортить закат, и я помню удушающие вечера, когда последние облака над западными холмами окрашивались в черный цвет.

Однако в присутствии Мененхетета проявлялась другая сторона натуры моей матери. Тогда она могла казаться скромной, словно восемнадцатилетняя девушка, и я чувствовал себя не столько ее сыном, сколько младшим братом, и мы оба были там, чтобы почитать Мененхетета, по крайней мере я так думал до тех пор, пока не увидел их вместе прошлой ночью, и это беглое впечатление в соединении с той смелостью, что я наблюдал сегодня ночью, заставило меня с некоторым страхом подумать: «Она отдала все, чтобы вырастить меня. Однако теперь она хочет большего для себя».

Я также понимал, что наш Фараон отсутствует слишком долго. Мое смущенное семейство чувствовало себя неловко. И как раз перед тем как вид Его пустого места несомненно испортил бы удовольствие от вечера, Он вернулся. Однако в странном состоянии. Я ощутил в нем присутствие сильной подавленности, однако держался Он оживленно и был возбужден даже больше, чем раньше.

Он сразу же сделал слугам знак рукой, и четыре сирийца внесли предназначенные для нас подарки.

Серебряный подголовник был поднесен моему отцу, а Мененхетет получил маленькую куклу, вырезанную из слоновой кости, человечка в нижних одеждах из прекрасного полотна. Стоило нажать на бедра этого подарка, что вскоре и сделал мой прадед, как поднимался бледно-желтый член, увидав который мой отец непроизвольно захихикал, поскольку кончик его был выкрашен в красный цвет.

Моей матери был подарен кузнечик из цветного стекла, его голова с двумя маленькими рубинами вместо глаз снималась. Теперь в покое разлился восхитительный аромат.

«Не открывай его, — сказал Птахнемхотеп, — ибо вскоре мы покинем этот покой. Сохрани его, молю тебя, чтобы усладить воздух следующего. Ах да, милый мальчик», — сказал Он и сделал жест рукой, будто чуть не забыл обо мне, хотя, конечно же, это было не так, и слуги внесли прекрасный маленький ящичек, в котором покоились два куска черной-меди-с-небес. Я был так рад, что сразу забыл обо всем, играя со своими палочками, и их способность притягивать друг друга казалась мне более таинственной, чем раньше; на самом деле, особенно когда я закрывал глаза, я уже не был уверен в том — где верх, а где низ, так странно притягивались друг к другу мои руки. Потом Птахнемхотеп посмотрел на моего прадеда и сказал: «Объясни Мне это чудо».

«Раньше я не видел ничего подобного, — сказал Мененхетет. — Это не похоже на кусок янтаря, который притягивает к себе несколько обрезков ткани. Это и не взаимное очарование глаз. Это притяжение имеет вес».

«Можешь ли ты предположить, — спросил наш Фараон, — что в одном куске металла содержится желание обладать другим?»

«Я бы сказал, что это более чем желание и похоже на влечение в природе вещей».

Я мог слышать любопытство в словах Птахнемхотепа, когда Он спросил: «И где тебе видится это влечение? В реке? На небе?»