Вечера в древности

Мейлер Норман

Я с трудом мог поверить в то, что это голос Птахнемхотепа. Он говорил с торжественной размеренностью Хемуша, медленно, голосом, который мог вызвать во мне нетерпение, если бы чары этих долгих звучных рассуждений не успокаивали мои разбушевавшиеся чувства. Через некоторое время я даже стал считать, сколько голосов выходило из горла нашего Фараона этим вечером — некоторые были пронзительными, некоторые — низкими, другие — грубыми или быстрыми. Я услышал отражения — не более чем в своеобразном звучании слова, искажающем его произношение, — присущие Дробителю-Костей или Раваху, и еще намеки на голоса из многих провинций, — и я смог убедиться, насколько подобающей была способность нашего Доброго Бога, как всякого

Бога, обладать более чем одним человеческим голосом. И все равно я и не подозревал, что Он может говорить и как Хемуш. Именно тогда я понял, что Птахнемхотеп не мог слышать голос, который Ему не нравился, чтобы не ощутить властного желания изгнать все его отзвуки. И вот мы услышали оттенки голоса Верховного Жреца, воспроизведенные столь умело, что Хемуш, где бы он сейчас ни был, должен был почувствовать, как нарушили его величественный покой, и быть притянутым, подобно куску черной-меди-с-небес, к своему подобию, созданному Фараоном.

Этим голосом Птахнемхотеп стал рассказывать. «О Моем предке Хуфу, — начал Он, — сказано, что Его глаз покоился на каждом камне Великой Пирамиды, который устанавливали на место. Известно также, что Он распустил Свой гарем и оставил лишь одну жену. Ей, Нечер-Хенет, Он был предан так же, как и самому себе. Ибо Он считал, что в верности заключается Его сила. Отдавая Свое тело одной женщине и никому другому, Хуфу обретал добродетель двух благородных душ, каждая из которых состояла из семи частей. Поэтому Они не просто добавляли свои силы — одну к другой, но умножали их. Соответственно, Хуфу обладал семижды семью проявлениями силы.

Такова, — сказал Птахнемхотеп, — сила, от которой мы отказались. В нас нет стремления построить одну Великую Пирамиду. Мы проводим жизнь за сотней разных дел. Мы даже решили, что сделали мудрый выбор. Ибо может ли быть больший риск, чем всецело верить кому-то? Хуфу мог быть в семь раз на семь сильнее любого другого Фараона, однако таким же могучим был и Его страх лишиться Своей силы. По этой причине Он не мог оставить Свой Дворец, не опасаясь, что Ра войдет в тело Его жены и похитит Его силу. Хуфу даже построил гробницу в самом центре Пирамиды, чтобы свет Ра никогда не смог проникнуть к Нему. К тому же на случай, если Его убьют при посещении места работ, Он оставил Своей страже негласный приказ о том, что Нечер-Хенет надлежит забить камнями насмерть. Он настолько перестал верить в ее верность, что начал подозревать Своих военачальников. Наконец Он издал Свой приказ. Никто в Мемфисе не имел права предаваться любви без Его разрешения. Народ был вынужден подчиниться. Какой простолюдин мог доверять своим соседям, когда каждый звук был слышен на улице, и какой благоразумный человек вверил бы свою судьбу преданности своих слуг? Все — богатые и бедные — были вынуждены соблюдать воздержание. Этот всемогущий Властитель, гробница Которого больше горы, мог повелевать чреслами мужчин и чревами женщин. — Птахнемхотеп вежливо кашлянул в ладонь. — И вот, даже лежа на смертном одре, Хуфу верил, что никогда не умрет, поскольку теперь Он полностью был Богом».

Птахнемхотеп умолк и посмотрел по очереди на каждого из нас, удостоив даже меня внимания Своего долгого взгляда, будто и мое участие было столь же важным для Него, как и внимание остальных. «Я искал мудрости, — сказал Он, — и пришел к выводу, что Фараон, будучи отчасти человеком, а отчасти Богом, никогда не должен излишне отклоняться в одну из сторон, иначе безумие станет Его единственным выбором. Хуфу заблудился, взы-скуя полноты божественных сил. Я же, возможно, стремлюсь к слишком немногим из этих даров».

Теперь Фараон замолчал. Его губы шевельнулись, как будто Он хотел сказать нам еще что-то, Он поколебался и действительно умолк. Я знал, что в нашем вечере наступает перемена. Все, что было странным, но вместе с тем стройным, исполненным небольшими

страхами и непривычными удовольствиями, теперь будет нарушено. Волны набегали на мои мысли со всех сторон. И действительно, в следующий момент, не предваренный объявлением слуги, вошел Хемуш.

ДЕСЯТЬ

Если бы я не видел его раньше, я бы все равно понял, что он, должно быть, не только Визирь, но также и Верховный Жрец. Потому что он вошел так уверенно, словно был великим иноземным Принцем. Я — наравне с Фараоном наделенный дыханием, которое, возможно, дается лишь птицам, я хочу сказать, что наши крылья, будь они у нас, вздрагивали бы от легчайшего ветерка, — знал, что плохое настроение моего Повелителя так же надежно, как дверные петли.

Верховный Жрец миновал меня, как Царская лодка. Точно я был жалким папирусным плотом, качавшимся на поднятых ею волнах. Он не был крупным человеком, но его огромная голова с обритым черепом, умащенным маслом, сразу приковала мое внимание своим блеском. На нем была короткая юбка, не прикрывавшая его тяжелые бедра, а плечи покрывала непривычно широкая накидка, какие, как я вскоре узнал — так как первым приветствием моей матери Верховному Жрецу был вопрос о ней, — жрецы древности надевали в редких случаях. Это заставило меня испытать еще больший благоговейный страх перед ним.

«Возможно, для тебя еще осталось мясо зверя», — сказал наш Фараон.

«Я уже отужинал, — ответил Хемуш своим медленным, низким голосом. Затем он добавил: — Я не соблюдаю Ночь Свиньи».

Птахнемхотеп сказал: «Давайте помолимся, чтобы никакие Боги не были оскорблены подобным уклонением».

«Я не рассматриваю свое воздержание как оскорбление какому-либо Богу. — Его поведение предполагало способность уничтожить кощунство правильными движениями своего голоса, и, как будто для того, чтобы показать свое неудовольствие, он не сел, когда Фараон указал ему на место за столом, но вместо этого сказал своим низким голосом: — Я хотел бы просить внимания Твоего Уха».

«Сегодня — Ночь Свиньи. Ты можешь говорить перед всеми нами».

Хемуш вновь промолчал.

«Наш маленький праздник изменил свое течение, — сказал Фараон, — из-за твоего настоятельного желания прийти. Однако ты не желаешь сесть с нами. Таким образом ты хочешь Мне что-то сказать, и это скверно. Я наслаждался праздничным вечером. Часто ли ты видишь Меня веселым? Нет, в этом ты можешь со Мной согласиться. А от этого страдают люди Египта, не так ли? Ибо люди могут играть лишь тогда, когда веселы Боги. Ты знаешь это?»

Хемуш кивнул, но было видно, что его терпение на исходе.

«Скажи Мне, Царь Библа убил египетских посланников, которых задержал?»

«Нет, — сказал Верховный Жрец, — я пришел говорить не о Царе Библа».

«И не о Принце Элама, приказавшем посадить в тюрьму вождя, назначение которого отвечало нашим интересам?» «Нет, не о нем», — сказал Хемуш.

«Тогда Я спрошу тебя, Хемуш: какие новые и несчастливые события требуют Нашего внимания?»

«Только что ко мне приходил Главный Писец из управления Визиря в Мемфисе с посланием от Главного Писца в Фивах. Оно прибыло с гонцом этим вечером. В нем мне сообщается, что два дня назад ремесленники, обрабатывающие металл, и плотники фиванско-го Города мертвых прекратили работу».

«Два дня назад. Почему тогда это не могло подождать до утра?»

Тогда как другие от этого упрека пали бы на колени или даже семь раз коснулись головой пола, Хемуш всего лишь поджал губы. «Божественные-Два-Дома, — сказал он, — я пришел к Тебе этой ночью, поскольку положение затруднительное, а завтра я очень занят Нам следует обсудить его сейчас».

«Да, — сказал Птахнемхотеп, — ты выбрал единственно возможный момент». Ему был приятен издевательский взгляд, которым моя мать поддержала Его замечание.