Вечера в древности
Шрифт:
В это время слуги вернулись с маленькими пурпурными плодами, по одному для каждого из нас. То есть я думал, что это фрукты, однако когда маленькую золотую чашу, в которой они лежали, поставили на стол, я увидел, что это капуста, пурпурная капуста — а я и не знал, что такая бывает, — и пахла она очень кисло.
«Будьте осторожны с уксусом, — сказал Птахнемхотеп. — Он настолько кислый, что может заставить ваш рот скривиться, однако вполне хорош для того, чтобы очистить мысли от востекания. — Он поднес Свою капусту ко рту и откусил от нее, как от граната. — Кошмарная еда», — заметил Он.
«Зачем Ты приказал подать ее?» — спросила Хатфертити.
«Свиньи тучнеют на капусте. Мне кажется, нам следует познакомиться с привычками нашего друга, с которым нам предстоит скоро встретиться. — И Он игриво передвинул листья на своей тарелке. — На самом деле, — сказал Он, — это прекрасный уксус и приготовлен он из Моего лучшего вина. Я люблю хороший уксус, а вы?»
«Да», — ответил мой отец.
«Нет», — сказала Хатфертити.
«У тебя нет особых причин любить его, — заметил Птахнемхотеп. — Уксус подходит тем, кто полон жалости к самому себе». «Отчего же?» — спросила моя мать.
«Его вкус говорит о его разочарованиях. Представь себе какое-нибудь плохое вино, которое никто не пьет. Оно вынуждено сидеть в своем кувшине до тех пор, пока скука не сделает его кислым. Какой гнев Я ощущаю в таком уксусе!»
«У Тебя прекрасный вкус», — заметил мой прадед.
«Исключительный вкус. У Меня дар ценителя еды, нет, не любителя еды, а дар ее опробования. Эй, унесите эту капусту! Она выглядит непромытой».
«Сегодня Ты в особом расположении духа», — сказала Хатфертити.
«Я такой раз в году».
«Раз в году», — с готовностью повторил мой отец.
«Вам понравился уксус?» — спросил Птахнемхотеп.
«Он крепкий, но отвечает Твоему описанию», — сказал мой отец.
Мне не понравилась капуста, и я не стал пробовать ее; а следующее блюдо понравилось мне еще меньше, поскольку это был сырой перепел. Кожу сняли и птицу натерли приправами, а затем кожу надели снова, как тунику, но, когда я попробовал ее — может быть, это произошло от соли, чесночной соли с яростным втеканием от другой специи, — холодная жизнь, еще не удаленная из птицы приготовлением, смогла влететь в одну мою ноздрю и вылететь из другой. Мне пришлось закрыть глаза. Тогда мне привиделись двадцать перепелов, похожих на двадцать черных точек в облаке, превратившихся в двадцать белых точек в пещере, а теперь они снова стали черными. Я засмеялся от мысли, что мой нос хочет пописать, а затем чихнул.
Следующей подали рыбью икру, разложенную на блюде вместе со странным яйцом, скорлупа которого была не пестрой, а белой, и моя мать воскликнула: «Это яйцо вавилонской птицы?»
«Совершенно верно», — сказал Птахнемхотеп.
«От птицы, которая не летает?» — спросил мой отец.
«Да. От вавилонской птицы, которая не любит воду и не летает».
«Что же она делает?» — спросила моя мать.
«От нее много шума, она глупа, грязна и была бы никчемной, если бы не ее яйца».
«Они так же хороши, как и утиные?»
«Лишь в том случае, если ты из Вавилона, — сказал Птахнемхотеп, и все рассмеялись. Затем Он рассказал нам, как по Его приказу эти существа были привезены на судне. — Ручная птица, — )тродол-жал повторять Он, — однако, от них на лодке стоял такой гвалт — кудахтанье, важничанье, крики, — что гребцы подумали, будто птицы призывают своих вавилонских Богов. Поэтому вся команда была готова перебить свой груз при первом признаке бури. К счастью, большого ветра не поднималось. Теперь в углу Моего сада обитают эти птицы, прижившиеся на египетской земле. Они размножаются. Вскоре Я смогу прислать вам несколько штук. На самом деле, шепну Я вам, Мне нравятся эти грязные маленькие квохтушки. Я нахожу, что их яйца хороши для Моих мыслей».
Я, однако, пребывал в мрачном настроении. Жар от больших свечей, битва специй у меня в носу, в моей груди и животе, и грустный соленый вкус икры наполнили меня печалью. Я не знал, что делать с яйцом из Вавилона. Оно было сырым и желтым в середине, а не зеленым, и вкус у него был такой же, как у сыра, мокрых стен, серы и теста; я даже подумал, что оно пахнет немного, как ка-ка иногда по утрам, и так же как мне иногда мог нравиться такой запах, если он происходил от меня, так мне понравилось и яйцо. Оно было таким же желтым, как масло, изготовленное на кухне самого Фараона, которое слуги разносили теперь на маленьких сладких пирожках из лучшей пшеничной муки.
Все же сочетание рыбьих и птичьих яиц, очевидно, подействовало на мою мать, поскольку она принялась рассказывать Птахнемхо-тепу о дне, когда я родился, будто меня здесь не было, вспоминая, как она задерживала мое появление на свет, сводя колени, и говорила это, наклоняясь к Фараону и приближая к нему свою обнаженную грудь. «Я ни за что не родила бы его до наступления счастливого часа. Я не хотела, чтобы Мени, мой Мен-Ка, увидел день, покуда солнце не поднялось в зенит и не стало желтым, как это яйцо». Но когда Фараон едва кивнул, казалось, все еще пребывая в окружающей Его скуке (смерть всегда находится неподалеку от того, кто чахнет от скуки), моя мать оттолкнула свое блюдо с молоками и воскликнула: «Ведь Ты не хочешь сказать мне, что все эти красные икринки могли бы стать рыбой?»
«Все, — сказал мой отец. — Рыбы в море всегда хватает».
Наступило молчание, выражавшее не столько упрек моей матери, сколько понимание серьезности замечания отца. У нас было восемь или десять выражений, таких как «Одна нитка сохраняет семь стежков», «Правильное мышление — муж правильных поступков» или — «Рыбы в море хватает», как только что заметил мой отец. На такие замечания никогда не отвечали — так было и сейчас, когда все умолкли, однако то не было проявлением какой бы то ни было враждебности в отношении моего отца. Словно все знали, что тот, должно быть, прекратил разговор не без причины. Поскольку он думал только о желаниях Фараона и знал их, когда они лишь начинали возникать, каждый, включая и Самого Фараона, решил, что наш Добрый Бог должен иметь некое намерение прервать беседу. Так и было.
«Пришло время, — сказал Птахнемхотеп, — для реп и репи», — и под общий смех Он встал и покинул комнату. Я знал, что мои родители были повержены в замешательство. Репи — слово, означающее, как меня учили, вежливое объявление о необходимости помочиться. Однако, реп, по крайней мере в том смысле, в котором его употребил Птахнемхотеп, могло означать только отвратительного зверя, выдыхающего жаркий ветер во всех направлениях. Собственно, реп являлось самым неприличным словом для ка-ка, а оба они, реп и репи, употребленные вместе, были столь ужасны, что никому, даже Самому Фараону, не пришло бы в голову употребить это выражение в другую ночь, за исключением Празднества Свиньи. Я думаю, что таким образом Он хотел напомнить нам о том, что мы не только могли говорить о вещах, которые считались непристойными в любую другую ночь, но от нас этого, в сущности, ожидали.