Вечера в древности

Мейлер Норман

«Откуда ты знаешь?» — спросил Птахнемхотеп.

«Я слышу это в звуке, издаваемом камнем, когда он ударяет о другой камень».

Птахнемхотеп сказал: «Это интересное замечание». Он внезапно зевнул.

Все придворные немедленно зевнули.

«Мы не будем использовать кедровые щепки, — сказал Фараон. — Жара от них больше, трещины глубже, более того, на этом дереве благословение Осириса, но для простого ума его пламя кажется странным».

«Дело пойдет ровнее, Великие-Два-Дома, — сказал Рутсех, — если мои люди будут работать с дымом, к которому они привыкли».

Птахнемхотеп кивнул. Рутсех был отпущен легким движением Его руки.

Вошли другие чиновники, а их сменили следующие. Я не мог внимательно следить за всем, что они говорили, а вскоре вообще утратил способность

сосредоточиться. Моя мать хмурилась, когда я чесал пупок или тер пальцы ног о плиты пола, однако ничем не могла помочь мне. Ее сознание стало таким же пустым, как и мое, и скользило, подобно тростниковой лодке. Мне уже хотелось опять очутиться в той розовой комнате, откуда я снова смог бы войти в сознание моего Фараона. Здесь, всего в пяти локтях от Его трона, я не мог ни следить за Его словами, ни знать Его мысли. Мне в голову приходили воспоминания о застолье, удовольствие от которого мои родные разделят с Птахнемхотепом этим вечером, как бы странно это ни звучало, однако я не столько чувствовал, что предвкушаю Ночь Свиньи, а скорее мне казалось, что она уже прошла и мне нужно лишь вспомнить то, что я, должно быть, уже забыл. Движение вперед в одной жизни было очень похоже на воспоминание о другой. Думая об этом, а потом не думая вообще ни о чем, я прислушивался к тому, что говорили, а чиновники приходили и уходили, обсуждая много различных дел.

Конечно, я не мог следить за всем, о чем говорили. Один чиновник отчитывался о состоянии плотин вокруг Бусириса в Дельте, другой докладывал о работах на дамбах. Третий — об осушении озер и трудности сушки и соления угрей, вылавливаемых со дна. Я медленно поплыл обратно к чудесам того золотого утра, бывшего так давно и в то же время всего лишь этим утром, когда я видел несколько рыбацких лодок с уловом, развешанным на веревках, привязанных к мачте, корме и носу. Они потрошили рыбу и развешивали ее, как одежду, для просушки. Мы прошли вблизи от одного такого кораблика, и запах, исходивший от него, был одновременно и чистым, и зловонным, будто кровь реки, или по-другому — кровь рыбы, отмывалась на солнце, и это унесло меня так далеко от Фараона и Его серьезных забот, что я не слушал отчета о работах в копях или указаний Фараона о том, как использовать рог газели в качестве втулки крепления каменного сверла, поскольку он был лучше слоновой кости — я и в это не мог вникать — и, следуя дремотному высокомерию моей матери, я без уважения отнесся к Командующему Войск, лицо которого было покрыто шрамами и открытыми язвами. Этот высокий человек свирепого вида мог, однако, сообщить лишь о поражениях и говорил о городах на границе Нижнего Египта, сожженных во время набегов сирийцев.

«Неужели Я никогда не услышу сообщения о победе?» — спросил Фараон, и Командующего стала бить дрожь лихорадки, подхваченной им в походах, — не думаю, чтобы он испытывал такой уж большой страх, скорее, сильный озноб, но он не мог скрыть дрожи.

Затем Птахнемхотеп долго разбирался в спорах владельцев берегов оросительного канала двух соседних поместий — о количестве воды, забираемой из канала. Это скоро обернулось новым препирательством между теми же знатными людьми — теперь по поводу перемещения межевых камней. Царскими чиновниками были представлены отчеты, обвинявшие торговцев в том, что они подмешали песок в проданную Дворцу муку, а один чиновник зачитал имена судов, пропавших в море. Сведений от них не поступало на протяжении трех лет.

Я развлекся, попытавшись снова приблизиться к сознанию матери. Не знаю, были ли это мои или ее мысли, но я принялся размышлять о странностях огня и раздумывать о том, живут ли в пламени голоса всего, что сжигается, то есть не только горящего материала, но и мысли Богов, живших в этой земле. В этот момент я почувствовал, что Фараон смотрит на меня, открыл глаза и понял, что прохожу через Его мысли. Ибо то, что стояло в наших глазах, принадлежало каждому из нас, и в этом смысле мы были равны, были братьями.

Я понял, что действительно спал — чиновники ушли, на площадку внутреннего двора под балконом опустился вечер, и Фараон улыбался. «Пойдем, маленький Принц, — сказал Он, — пришло время застолья», — и Он взял

меня за руку, и я почувствовал усталость Его крови от всей долгой работы этого дня.

ВОСЕМЬ

Пока мы шли садами в покои, где нам предстояло обедать с Фараоном, моя мать стала думать о разговоре, который ей не хотелось вспоминать. Но однажды начав, она не могла ничего поделать, кроме того, как восстановить все его подробности. Да и как могла она поступить иначе? Несколько дней назад мой отец, зная, что такая новость будет разъедать ее сердце, сообщил матери, что Фараон сказал ему, что Мененхетет ест помет летучих мышей. На что мать ответила: «Он употребляет его как лекарство», но мой отец возразил ей: «Нет, это не так. Он принимает его, поскольку ему нравится его вкус. Сведения точны — Фараону сказал об этом Хемуш. Это было давно, однако Он никак не может выкинуть это из Своей головы. Я думаю, именно по этой причине Мененхетета не приглашали ко Двору так долго».

«Меня тоже не приглашали», — не сдержавшись, сказала она.

«Вряд ли Он мог бы подумать о тебе, — сказал отец, — не вспомнив при этом о Мененхетете».

А совсем недавно отец стал говорить о том, что Птахнемхотеп интересуется свиньями. Он вспоминал о них постоянно. «Известно ли вам, — говорил Он, — что, если благородный человек коснется свиньи, он должен немедленно войти в реку во всех одеждах, независимо от того, насколько они хороши. И все для того, чтобы смыть возможную заразу».

«Никогда, Добрый и Великий Бог, — сказал Нефхепохем, — я не касался этого животного. Я слыхал, что те, кто пьет молоко свиньи, могут заболеть проказой».

«Не знаю такого человека, который бы попробовал его пить, — сказал Птахнемхотеп. И добавил: — Разумеется, подобные соображения вряд ли остановили бы твоего родственника, Мененхетета». Эти слова мой отец особо подчеркнул, передавая разговор матери.

Два дня спустя Птахнемхотеп вновь высказал удивление по поводу свиньи. «Я разговаривал с Хемушем, — сказал Он Нефхепохему. — Как Я и подозревал, это действительно так. Свинопасам запрещается входить в любой храм под страхом отрезания носа. „Как ты узнаешь их, — спросил я Хемуша, — если они переоденутся?" „Мы узнаем", — отвечал он Мне. Вот это жрец. Для Верховного Жреца это блестящее замечание».

При этом Птахнемхотеп снял Свой парик, передал его Нефхепохему и наклонил голову, чтобы принять другой, исследовал полированную поверхность Своего бронзового зеркала (по крайней мере — так все это представлялось моей матери), а затем сказал моему отцу: «В этом году Я собираюсь устроить Празднество Свиньи. — Взглянув на лицо моего отца, Он добавил: — Да, мы будем есть свинину, ты и Я, точно так же, как все остальные египтяне, которые готовят ее себе на рынках на огне и с жадностью пожирают вкусные куски. И вот что… — Он помолчал. — У меня здесь давно не было твоей семьи. Давай устроим небольшой ужин той ночью. Скажи Мененхетету, — здесь Птахнемхотеп улыбнулся Своей очаровательной улыбкой, — чтобы он принес одну из своих летучих мышей».

«Для меня было бы большим счастьем, если бы Ты, Великий Бог, сказал ему об этом Сам».

Птахнемхотеп улыбнулся. «Там будут необычные развлечения. В Ночь Свиньи Я хочу приятно удивить твою жену и ребенка».

Я не знал, чего ждать. Когда мои родители или мой прадед устраивали празднество, у нас бывало много музыкантов, которые не только играли на арфах и лирах, но им были знакомы гитары, цитры и лютни, а после пира начинались удивительные развлечения. Появлялись шуты, акробаты и борцы. Умелые рабы метали ножи в раскрашенные деревянные щиты, а однажды прадед даже пригласил гостей спуститься к реке, и там, на его пристани, люди с его лодки, разодетые в цветные ленты и головные уборы с перьями, используя весла как шесты, старались столкнуть друг друга в воду; я слышал, как гости перешептывались о том, что это опасное развлечение. В пылу борьбы мог утонуть хороший гребец. Той ночью никто не погиб, и прадед приказал бросать на пламя факелов соли, так что мы стояли среди зеленых и алых огней, окруженные розовыми языками пламени, а шум эхом катился по воде за нашими спинами. То был большой праздник.