Вечера в древности
Шрифт:
Мать всегда говорила мне, что мой рот полон маленьких жемчужин, и мне, конечно, никогда не доводилось пробовать такой хлеб.
Он царапал язык, как отруби, и не успел он откусить и трех раз, как у него на зубах хрустнуло цельное зерно величиной с горошину и отломило ему часть зуба или то, что оставалось от корня зуба, причинив ему такую острую боль, что она, точно копьем, пронзила его хмель. Он закричал от внезапных болей во рту, потому что от этой острой боли, подобно кругам на воде, они разошлись вспять, через все годы, когда ломались его зубы от мелкого песка, и камешков, и цельного зерна, и осколков от жернова. Он увидел свою мать, перетиравшую в муку пригоршню пшеницы, которую она рассыпала внутри выдолбленного горбыля, лежавшего у двери дома, в котором он вырос. Может быть, то был именно запах ломтя, который он теперь держал у своего носа, тот же запах прокисшей мочи исходил от этого пористого хлеба, и он перенесся в прошлое, вспомнил работу своего детства, когда он собирал всякое дерьмо, навоз, помет, любые испражнения — и ослов, и цыплят, и коз, и собак, и овец; их застарелая острота вновь ворвалась в его нос, всех этих шариков, лепешек и колбасок. Из всего собранного им мать делала кирпичики, высушивая их на солнце. На этом добре они пекли хлеб, когда не могли найти дров, а дров всегда не хватало. Теперь он ел, сопровождаемый всеми этими запахами; словно его нос уткнулся прямо в задний проход козы, и он вновь завизжал от боли, бьющейся в его только что образовавшемся обломке зуба, визгом столь же успокаивающим, как боль, затихающая в заживающей ране; и он поднялся, улыбаясь или пристально поглядывая (это уж в зависимости от перемен его настроения) на каждую женщину, проходившую по этой маленькой площади, на яйца, которые она несла, и живых цыплят, которых несли на продажу, на девушку с гусем, трепыхавшимся у нее под мышкой, на другую женщину со свертком вытканного ею полотна такой белизны, что, отражаясь в нем, лучи солнца резали ему глаза; и, спотыкаясь, он долго приходил в себя, неловко раскачиваясь на подгибавшихся ногах, шаг за шагом спускаясь по дороге, ведущей к большой рыночной площади; и солнце над его головой было так же жестоко, как спящее рядом тело, дышавшее перегаром. Он двигался с закрытыми глазами, и лучи солнца опаляли покрасневшие и воспаленные края его век. Некоторые говорили, что все Боги могут жить в одном Боге, и этот Бог — Солнце. Если так, то теперь Он был в гневе.
Все Боги пребывают в дерьме, сказал себе Дробитель-Костей, вдыхая застарелый запах навоза, который пребывал в хлебе, и решил уставиться на проходившую мимо миловидную женщину, одетую в прозрачные одежды. Ее длинные, выкрашенные в синий цвет волосы были намаслены, а внизу накручены на маленькие восковые шарики. На ней были браслеты и бусы, а немного повыше уха в волосах был укреплен цветок. Он смотрел, как она обошла его, пытаясь уловить хотя бы тень от волос на ее лобке, смотрел на поблекшую и замысловатую татуировку на ее подбородке, надеясь отыскать в ней знаки, отличающие шлюх, и тогда последовать за ней в веселый дом, но, пока он раздумывал, она уже прошла мимо, и я почувствовал шевеление в его паху, отличное от потребности помочиться, а скорее похожее на ощущение земли под большим камнем, когда этот камень поднимают.
«Сила и выпивка, — крикнул он ей вслед, — сила и выпивка! — И когда она не ответила, а очертания ягодиц, которые он смог разглядеть сквозь прозрачную ткань пониже спины, также почти исчезли, он принялся смеяться (отчего заболел его зуб) и крикнул: — Умному достаточно слова, а глупому ослу нужна палка, — выражение, позаимствованное у Мененхетета, употреблявшего его, когда он порол гребцов. Дробитель-Костей пользовался им, когда сам стегал кнутом гребцов; теперь его сознание было в вязком мареве этих пьяных мыслей из-за того, что слова «палка» и «слово» звучали одинаково. Раньше он никогда этого не замечал. Меду означало «слово», и меду же означало «палка». Рыгая, он вдруг почувствовал себя прекрасно. Ставить женщине палку — то же, что давать ей слово; да, язык действительно был как ящик, который он однажды видел — с другим ящиком внутри. В этот самый момент он ощутил свой член, а тот знал толк в темных местах. — Все Боги — в дерьме», — крикнул он и упал ничком.
Мимо проходили обнаженные мальчики и маленькие голые девочки. Все дети этого квартала шли мимо — на некоторых не было надето ничего, кроме браслета, свидетельствовавшего о том, что, хотя они и голые, но не совсем нищие; они обходили вокруг Дро-бителя-Костей, голова которого шла кругом. Он лежал на улице, и раздетый мальчик с густым пучком волос, закрывавшим его уши, остановился, внимательно посмотрел на Дробителя-Костей и, тихонько хихикая, попробовал пописать на его ноги. Вышло, однако, всего несколько капель. Дробитель-Костей дернулся, капли, выжатые мальчишкой, скатились на землю, и гребец снова погрузился в видения.
Его миновали нагруженные соломой ослики — он глядел на них с земли одним открытым глазом. Болшерогие буйволы, которых гнали обратно с базара, плотным потоком двигались через площадь и обходили его. Мимо шли рыбаки с корзинами рыбы и пекари с ковригами хлеба. Выпечка, мясо, фрукты, обувь, зерно, сандалии, лук и пшеница; бусы, благовония и масло, мед и циновки для отдыха, бронзовые бритвы, кирки, корзины с кукурузными зернами и связки уток; продавец с кожаными бутылями для вина — все это миновало его на своем пути с базара или на базар. Запахи фиников и специй, меда, миндаля и фисташек доносились из лавки за его спиной; потом на маленькой площади открылась еще одна лавка, и повар с двумя помощниками принялись за ужин. За углом улицы, что вела с этой небольшой площади, виднелась большая площадь, где располагались другие лавки с едой, куда мы заходили с Эясеяб, и я вспомнил запах жареных гусей и соуса, который они делали из подливы на сковородках. Однажды мы с ней провели там часть утра, наблюдая, как режут овощи — ей нравился повар! — а теперь я почти был близок к тому, чтобы помечтать вместе с Дробителем-Костей, охваченным радостными мыслями о том, как бы купить еду, приготовленную в одной из этих лавок, и взять ее домой. Вот это достаток, думал Дробитель-Костей, полностью отдавшись сну посреди улицы; и ему снились дорогой сапожник, предлагавший сандалии с загнутыми носами, и ювелир, делавший серьги и браслеты из африканских слитков. У этого ювелира было одно ожерелье из золота и серебра с ляпис-лазурью из Элама [31] . Дробитель-Костей слыхал, что Элам находится на краю света, а ему хотелось иметь это ожерелье. Лодка его сознания отплыла в Элам через пустыни Востока, а тем временем кузнецы и каменщики закрывали свои лавки, через маленькую площадь шли домой плотники, сапожник, гончар, парикмахер, красильщик, от него несло падалью, которую он отскребал от шкур. Мимо проходили рабы, торговцы и заморские купцы; на красивых носилках мимо него проносили красивых женщин. Двое мальчишек принялись драться за еще дымящийся навозный шар, оставленный на мостовой одной из лошадей, впряженных в колесницу, отвернувшую в последний момент, чтобы не раздавить голову Дробителя-Костей. Мальчики поставили на землю свои корзины, в которые собирали навоз, и стали бороться на мощеной улице, пока один из них не смог удерживать противника одной рукой достаточно долго, чтобы другой хватать лошадиные шары, и Дробитель-Костей дернулся, открыл глаза, увидел драки своего детства и, поднявшись на ноги, побрел, шатаясь и натыкаясь на костры вечернего рынка, мрачно глядя на всех негров и евреев, которые толклись на большой площади, и, по мере того как он продвигался вперед, я отходил прочь и отводил свои мысли от Дробителя-Костей почти таким же образом, как позже, когда я был достаточно взрослым, чтобы любить женщину, я через некоторое время выходил из нее, испытывая удовлетворение от того, что я ушел в ее тело так прекрасно, что под конец не знал, где кончается ее живот и начинается мой — терять себя таким образом — большое удовольствие. Я также вспомнил то ощущение, когда я выходил, да, медленно забирал свой член себе, чтобы вновь пребывать в себе, а не в ком-то другом — и вот теперь точно таким образом я отвел свои мысли от всех чувств Дробителя-Костей и возвратился в эту окрашенную в цвет розы комнату Фараона таким же счастливым, как после того, как я любил женщину. Именно тогда я осознал, что другой дом моего сознания, должно быть, переживал вместе с Фараоном то, что происходило во время приема, которым Он сейчас занимался, ибо я очнулся с ощущением большой внутренней близости к Нему. Чувства Фараона были столь изменчивы и близки ко всему, чему меня учили, что я ощутил себя гораздо ближе к Нему, чем к лодочнику. На самом деле понимая, что Фараон почти что приходится мне отцом, я с еще большим удовольствием присоединился к Нему — словно благополучно завершил прыжок.
31
Элам др. государство в Междуречье, в юго-зап. части Иранского нагорья (III тыс. — сер. VI в. до н. э.).
И тем большим было разочарование. Ибо теперь я обнаружил, что Его внутренняя сущность оказалась гораздо менее приятной, чем то первое благоговейное изумление, которое я пережил, целуя палец Его ноги. Сейчас Он не чувствовал ничего, кроме спазмов в животе от несварения пищи — просто терпимую боль человека, привыкшего все утро или день не обращать внимания на жалобы своего тела. Это было первое Его чувство, которое передалось мне, и в одно мгновение оно научило меня тому, что значит быть взрослым человеком, у которого есть обязанности. В Его душе было так много горечи, словно внутри Него все имело вкус лимона! Теперь я знал опустошенное лицо Его невысказанных чувств, которое было столь же мрачным, как погода, когда небо становится темным от пыли. Во время таких бурь воздух бывает холодным, а ветер, который, как мы говорим, так же губителен, как само зло (что на самом деле и является его названием: Хамсин — Зло!), упорно дует, проносясь по пустыне, и завывает в узких улицах Мемфиса, оставляя наносы песка перед каждой дверью. Мысли Птахнемхотепа несли страдание, схожее с болью от песка, жалящего кожу, и я сам ощутил страдание (после сладкого и естественного слияния моих мыслей с Его), поняв, что Его обязанности словно мертвец, которого тащишь на спине. В Его сердце не осталось тепла, лишь ожидание момента, когда Он сможет найти отдохновение в вечернем покое. Я ощущал, как, подобно отзвуку уже умолкнувшего эха, который продолжает жить в чьих-то грезах, последняя чувственная красота Его сердца, казалось, испаряется в той торжественности, с которой Он слушал человека, имя которого мои родители произносили так же часто, как и Его собственное — Верховного Жреца Хемуша из Главного Храма Амона в Фивах (который в эти тревожные дни был также и нашим Визирем). И все же, располагая столь обширной властью, этот Хемуш предпочел говорить, обращаясь к сидящему на балконе Фараону с места, отведенного для Советников внизу.
Фараону приходилось заставлять Себя слушать, что Он и делал. Он чувствовал, что присутствующие на Его приеме будут обижены, если Он не проявит к их словам самого заинтересованного внимания. Поэтому Птахнемхотеп слушал каждое слово, произносимое Хемушем. В этом состояла причина Его боли. Я, подобно птице, угнездившейся теперь в уголке Его Двойной Короны, ощущал давление, которое оказывал голос Верховного Жреца на тонкий слух Фараона.
Хемуш обладал голосом, способным выражать учтивость, звук его был медленным и глубоким, как эхо под сводами храма. Ведь лишь такой глубокий и звучный голос мог возносить самые важные молитвы. Во взвешенности голоса Хемуша заключалась сила, способная подавить любое желание, противоречащее его собственному. Более того, взгляд не мог надолго оторваться от сияющей выпуклости его бритого черепа и по той же причине не в силах был избежать торжественной сосредоточенности его больших черных глаз под черными бровями.
Птахнемхотеп сидел, сплетя пальцы рук, покоившихся на красном шелке перил балкона, глядя вниз на Сановников и Жрецов, Советников и Царских Смотрителей, пришедших на прием. Под Ним, соответствующими их положению рядами, располагались десять или двенадцать человек: стоявших коленопреклоненными или уткнувшихся лицами в грязь, как это сделал ранее я. На балконе вокруг Фараона сидели присутствующие на приеме Хатфертити, Мененхетет и Нефхепохем, которые также слушали Хемуша. Он говорил так, словно с каждым произносимым им весомым звуком в чьем-то дворе появлялась новая статуя.
«О, восходящее Солнце, Которое освещает мир Своей красотой, — обратился Хемуш к Птахнемхотепу, — Ты прогоняешь тьму прочь из Египта.
Твои лучи проникают во все земли.
Нет ни одного уголка, где бы не сияла Твоя красота.
Твои слова правят судьбами всех земель.
Ты слышишь все сказанное.
Глаз Твой сверкает ярче любой звезды в небесах».
«Во имя, — думал Птахнемхотеп, прислушиваясь к звукам движения в Своем желудке и кишках, — во имя той реки из пищи и питья, что течет во Мне, отчего Я должен слушать хвалу, впервые вознесенную Фараону Мернептаху более восьмидесяти лет назад?» Однако Он склонил голову к Хемушу, будто эти слова предназначались одному Ему.
Теперь Советники, простертые в пыли, встали на колени, а те, кто стоял, опустились на колени. Лишь Хемуш остался стоять. Он говорил, а другие вторили ему.
«Ты — подобие Ра, — громко прокричали они. —
Каждое слово, исходящее из Твоих уст, подобно словам Хора при восходе солнца и словам Хора на закате.
Твои губы взвешивают слова точнее совершеннейших весов Маат.
Кто сравнится с Тобой совершенством?»
Я чувствовал, как в Птахнемхотепе поднимается удовлетворение, сладкое, как сам мед, однако затем, словно вкус этот был слишком уж приятным, Он подумал: «Я откликаюсь на слова, составленные для другого Царя. Я не сильнее Тет-тут, который перекатывается на спину, лишь его начинают хвалить». Едва заметно Он холодно улыбнулся присутствующим. Его голова ощущала тяжесть Двойной Короны.