Вечера в древности
Шрифт:
«Ни один памятник не строится, — вторили Советники, — без Твоего согласия. Ты — глава всему.
Если Ты повелишь Небесным Водам: Низвергнитесь на гору, — Воды потекут по Твоему слову.
Ибо Ты есть Ра.
Ты — великий жук Хепер.
Язык Твой — святилище истины,
Бог восседает на Твоих устах.
Ты вечен».
Хемуш преклонил колени, затем коснулся лбом земли. То же сделали и остальные Советники. Моим родителям и Мененхете-ту, поскольку они сидели в царских креслах, нужно было лишь склонить головы.
Я мог чувствовать силу, что поднималась в теле Птахнемхотепа во время торжественного чтения этих последних слов, которую Он черпал из преданности тех, кто находился внизу. Однако я ощутил также и горечь на Его языке.
«Последние из произнесенных тобой восхвалений, — сказал Он Хемушу, — содержательны и мудры, и даже могут быть сочтены уместными, поскольку высечены на камне, установленном Моим предком, Могучим-быком-Возлюбленным-Истиной, Великим Рамсесом Вторым. Он приказал выбить эти слова на столбе у дороги, что ведет к копям Этбая».
Хемуш ответил: «Глаза Твои читают все надписи, О Великий-Возлюбленный-Истиной».
«В прошлом году в это же время ты обратился ко Мне с этими же текстами, написанными для Мернептаха и Рамсеса Второго. Тогда Я похвалил тебя за твой выбор».
Хемуш ответил: «Твои предки — Великие Боги, и Ты, Великие-Два-Дома, будешь восседать на месте, достойном в своей вознесенности восхвалений, предназначавшихся Твоим великим предкам».
Птахнемхотеп приложил кончик Своего указательного пальца к Своему длинному и утонченному носу, и я почувствовал Его прерывистое дыхание. «Подносить Мне слова, написанные для великих предков, — значит лишь удостаивать Меня чести и силы, — сказал Он, — в том случае, если подарок окажется соразмерен коробке». Со Своего балкона Он взирал на Хемуша, однако темные глаза Верховного Жреца под черными бровями не мигая выдержали Его взгляд; несомненно в ответ он пристально смотрел на Фараона.
«На протяжении многих лет, — произнес Хемуш, — я размышлял над языком молитв, однако я не знаю, понимает ли мое сердце равновесие Твоих слов, о, Великие-Два-Дома».
«Кажется, мы обратились к имени Маат, — ответил Птахнемхотеп. — Соответствует ли Ее равновесию то, что похвалы храбрецу возлагаются на голову человека благоразумного? Мой предок Рамсес Второй, возможно, не был бы счастлив узнать, что великолепие Его подвигов уподобляется взвешенности Моих суждений. Хемуш, сегодня День Свиньи».
«Мне это известно, Великий Повелитель».
«Если мы не выскажем правды друг другу в День Свиньи, мы не придем к справедливым решениям в остальные дни».
В сердце Фараона прозвучала речь. Слова, бойкие, как воины на параде, прошли через Его грудь, но ни одно из них не было произнесено вслух. Лишь я мог слышать Его мысли. «Другие Цари возглавляли Свои войска в десятилетнем возрасте, но когда Мне было столько же, Хемуш, ты вел Меня в танце, который мы исполняли обнаженными и в конце которого мы упали в объятия друг друга, обливаясь потом, и боролись до тех пор, пока не помню уже, сколько твоего тела не побывало у Меня под носом. Рамсес Второй приручил льва и выиграл Битву при Кадеше, а Египет был прославлен от Сирии до Пунта [32] — Мне же еще предстоит вести войско в бой. Пока что Я лишь выслушиваю полководцев, которые проигрывают Мои сражения. Когда Рамсесу Второму было пятьдесят, в Мемфисе или Фивах не осталось ни одной красавицы, которая не познала бы на своих губах Его пыл, у Меня же есть гарем, который Я не навещаю, однако оттуда доносится смех. Половина колесничих не смеют взглянуть Мне в глаза. Сегодня День Свиньи, самый ценный обычай которого — говорить правду. Поэтому Я хотел бы просить тебя, Хемуш, не подтрунивать надо Мной, вспоминая о подвигах Великого Рамсеса, которого уже нет с живыми девяносто лет, но давай поговорим о Моих истинных достоинствах, которыми являются взвешенность суждений, ум и сила духа, позволяющая спокойно принимать худшие из дурных известий. Давай спросим, ценны ли они для Фараона?»
32
Пунт реже — Вават — др. егип. наз. страны в Вост. Африке, которую др. егип. наз. «землей Богов». Из Пунта вывозили благовония, в частности мирру, слоновую кость, черное дерево, золото, редких животных, рабов и др. товары. По поводу точного местоположения Пунта ведутся дискуссии.
Страсти, кипевшие в Его сердце, пришлось, однако, стегать снова и снова, пока они не пришли в полное повиновение. Вслух же Он сказал Хемушу: «Позволь мне принять твои добрые пожелания в той форме, как они выражены в великой хвале поэтов моим предшественникам — Рамсесу Второму и Мернептаху. Будем считать, что ты сделал хороший выбор. Он доставил Мне удовольствие. Мне бы также хотелось сообщить тебе, что здесь присутствует, дабы праздновать со Мной День Свиньи, Великий Полководец Мененхетет, бывший в свое время предводителем Войск Амона, Ра, Птаха и Сета, и, — сказал Птахнемхотеп, ласково улыбнувшись Хемушу, — он последний из переживших Битву при Кадеше, а посему, как должно предположить, очень мудрый человек, прекрасно знающий Египет».
«Насколько мне известно, — заметил Мененхетет с легкой улыбкой, глядя на присутствующих властным взглядом мужественного шестидесятилетнего человека, — я единственный свидетель, чьи глаза все еще помнят эту битву».
Теперь снова стало заметно, как Советники принялись перешептываться. Битва при Кадете, самая величайшая из всех битв, на самом деле произошла сто пятьдесят лет назад, в начале правления Рамсеса Второго, и этот Фараон носил Свою Двойную Корону на протяжении шестидесяти пяти лет, до Мернептаха, за которым последовали Аменмесес, Сиптах, Сети Второй и, на несколько лет, Сирийский узурпатор; мне передавались мысли Птахнемхотепа, который развлекался, наблюдая, как Его Советники подсчитывают: да, были Сетнахт, Рамсес Третий, Рамсес Четвертый, Рамсес Пятый, Рамсес Шестой, Рамсес Седьмой, Рамсес Восьмой и Сам Птахнемхотеп, наш Рамсес Девятый, всего тринадцать Фараонов за те сто пятьдесят лет, что прошли со времени Битвы при Кадете.
Советники подняли свои лбы и приветствовали Мененхетета. «Хорошо, — сказал Себе Птахнемхотеп, — теперь они раздумывают, сделаю ли Я его своим Визирем вместо Хемуша».
Он едва успел закончить эту мысль, как меня вернули ко мне самому на мое ложе в окрашенной в цвет розы комнате. Хатфертити гладила меня по щеке. «Пойдем, — сказала она, — пора возвращаться во внутренний дворик. — Она улыбнулась. — Я хочу, чтобы ты увидел тот благоговейный страх, с которым они смотрят на твоего прадеда».
«Я не знал, — сказал я из тенет того сна, что был как целая жизнь, нет, две жизни или, может, три, если считать и мою? — я не знал, что Мененхетет родился сто восемьдесят лет назад».
Чтобы убедиться, что она не ослышалась, Хатфертити посмотрела на меня. Затем она с почтением коснулась моего лба. «Пойдем, — сказала она, когда вновь овладела своим голосом. — Думаю, пришло время сказать тебе еще немного правды. Видишь ли, возможно, твой прадед рождался четыре раза».
ШЕСТЬ
Когда я не нашелся, что на это ответить, она мягко улыбнулась. «Не бойся, — сказала она, — твоя мудрость та же, что у пятнадцатилетнего мальчика, а иногда ты понимаешь такое, что не способен постичь взрослый, но все это наводит меня на мысль, что ты наделен этими силами оттого, что был зачат во время великого события. —
Она замолчала, словно звуки таких слов могли потревожить спокойствие воздуха, а затем добавила: — Скажем, почти великого события».
«Почти?» — спросил я.