Вечера в древности
Шрифт:
«Ты стал бы Верховным Визирем?»
«Это потребовало бы от меня всех моих способностей».
«Могу Себе представить, — Птахнемхотеп кашлянул, и этот кашель был столь же печален, как само отчаяние. — Я не знаю, что делать, — сказал Он. — Твои враги никогда не признают в тебе большего достоинства, чем содержится в помете летучих мышей».
«Этого я боюсь меньше всего, — сказал Мененхетет. — Человека, о котором сложилось отвратительное мнение и которому недавно была вручена ужасающая своими размерами власть, чрезвычайно уважают. Все надеются, что он не будет поступать как тиран».
«Тогда чего ты опасаешься?»
«Того, что Ты все потеряешь этой ночью. Я бы поднял свою охрану,
«Я не верю Моим военным. Та половина из них, что не близка Нес-Амону, может быть предана Хемушу. — Теперь Птахнемхотеп сладко улыбнулся Мененхетету. — Мое положение следующее — Мне противен Хемуш, Я больше не верю Нес-Амону, а тебя Я вовсе не знаю. Однако в этот момент Я счастлив. Я верю в то, что Фараон, если Он достаточно мудр, чтобы думать только о том, что находится перед Ним, будь то Его Посох, Его Плетка или не более чем цветок в Его руке, есть наивысшая сила в Двух Землях. Никакое войско не сможет выступить против Него, покуда в Его мыслях нет страха. Веришь ли ты этому?»
«Я не знаю».
«Я скажу тебе. У Меня нет необходимой Фараону мудрости. Однако Я испытываю к тебе расположение. Если ты будешь достаточно мудр, чтобы не предать Меня, и скажешь Мне все, что Я захочу узнать, тогда Я не смогу не преумножить Свою силу и мудрость. Разумеется, трудно не предположить, что ты предашь Меня».
«Бывают ночи, — сказал Мененхетет, — когда я желаю обмануть Самого Повелителя Осириса».
Птахнемхотеп рассмеялся с неподдельной веселостью. «Я хочу, чтобы ты рассказал Мне, — сказал Он, — о Моем предке, Рамсесе
Втором. Он тот, чья сила Мне понадобится в грядущие часы и годы. Я хочу знать, что произошло во время Битвы при Кадеше, и все, что за ней последовало».
«Рассказ, который Ты желаешь услышать, может заполнить все те мгновения, что еще остались в этой ночи».
«Я не ложусь до утра. — Он заколебался. — Будешь ли ты говорить о Битве при Кадеше?»
«Когда я думаю об этом, мне хочется стать Твоим Визирем».
«Возможно, после того как Я выслушаю тебя, у Меня не будет другого выхода».
Мой прадед рассмеялся. «Когда я правдиво расскажу мою историю, Ты узнаешь так много, что я не буду Тебе больше нужен. Ты станешь Фараоном более великим, чем все остальные, и Хранителем Тайн. Кто лучше меня знал Великого Фараона, Рамсеса Второго?»
«Ты вынуждаешь Меня чувствовать признательность до того, как ты начал свой рассказ».
В улыбке моего прадеда раскрылась сила его лица и молодость шестидесяти лет его четвертой жизни. «История моей первой жизни наверняка займет нас в оставшуюся часть ночи. В этом я гораздо более уверен, чем в том, что стану Визирем. Однако раз это — как я чувствую каждым своим вздохом — ночь, когда многое приходит к концу и многое готово измениться, тогда пойдем обратно во внутренний дворик. Я расскажу историю гораздо лучше той, что какой-либо отец когда-либо рассказывал своему сыну, но мне хотелось бы изложить ее при свете светлячков. Ты понял их суть. Они пробуждают в памяти старые воспоминания о лагерных кострах, после того как стих рев дня. И я хотел бы, чтобы и моя внучка послушала ее. И мой правнук. Сейчас они самые близкие моей плоти люди за все четыре моих жизни».
IV
КНИГА КОЛЕСНИЧЕГО
ОДИН
Моя мать встретила Птахнемхотепа с таким облегчением, что вполне можно было предположить, что Он только что избежал нападения морских змей. Она даже захлопала в ладоши от удовольствия, когда узнала, что мой прадед согласился рассказать о своих подвигах на службе у Рамсеса Второго, хотя не думаю, что она обрадовалась бы этому, узнав, как долго может продлиться
«Я расскажу Тебе эту историю, — начал мой прадед, — словно мы не знаем друг друга и не говорили о многом этой ночью. И тогда все в ней будет отражать простоту моих мыслей в моей первой жизни, и мы сможем увидеть все происходившее со мной столь же неискушенными глазами».
«Такой рассказ, — ответил Птахнемхотеп, — явился бы приношением равным самой твоей мудрости».
«В той жизни мудрость была более похожа на силу, — начал мой прадед. — Я родился в одной из самых бедных семей, однако стал Первым Колесничим Рамсеса Второго и даже пережил рядом с Ним худшие часы Битвы при Кадеше». Он замолчал и осмотрелся вокруг. Казалось, ему трудно приступить к столь долгому повествованию, подобному тяжкому камню, который он еще не готов взвалить на себя, и он счел своим долгом сказать: «Конечно, эти деяния запечатлены на стенах храма Рамсеса Мериамона в Нубии, в усыпальнице Рамессидов в Фивах и в Карнаке [33] . А также в Абидосе, хотя не все, что там написано правильно, и безусловно — не написание моего имени. Голос Рамсеса Второго звенел в ушах, и поэтому Его писцы вырезали мое имя на камне, как Менни, а не Мени».
33
Карнак др. егип. Ипет-сут в Вост. Фивах. В Др. Египте один из самых почитаемых храмовых комплексов. Здесь, в Главном храме Амона проходили коронации фараонов и юбилеи их правления.
комплекс из двух храмов, посвященных Рамсесу II и его царице Нефертари. Вырезанные в скале на территории Нубии, неподалеку от границы с Египтом для устрашения воинственного соседа, они должны были увековечить память о победе Рамсеса II в битве при Кадете (др. егип. Меха, араб. Абу-Симбел).
«Да, — сказал Птахнемхотеп, — Я посетил храм Великого Рамсеса в Нубии и был у стены, где сказано, что хетты отрезали Фараона от Его Войска. Там говорится, что тебя объял страх. Если Я закрою глаза, Я все еще вижу надпись. Света на ней достаточно, и тени резкие. Ты сказал: „Надо спасать наши жизни". Затем, ниже, написано, что Рамсес Мериамон ответил: „Мужайся, Менни, укрепи свое сердце. Я пройду сквозь них, как ястреб, разящий свою добычу. Я повергну их в пыль". Я читал эти слова на исходе дня, и Мне все еще видятся желобки букв».
«Это те слова, что написаны там», — сказал Мененхетет.
«Ты действительно испугался?» — спросил Птахнемхотеп. Когда мой прадед не ответил сразу, Он спросил еще: «На самом деле голос Второго был исполнен такой храбрости?»
«Мне было страшно, — сказал Мененхетет, — но я бы сказал, что был момент, когда и Рамсес Мериамон познал страх. Однако Он первый собрался с духом. И это придало мужества и мне».
«Ты говоришь, что был храбрее, чем написано. А Он — менее храбр. Возможно ли это?»
«Я никогда бы не сказал, что Он не был храбр. Второй был самым храбрым мужем, которого я когда-либо встречал. Однако все было не так, как высечено на стене храма. Был момент, когда Он знал страх».
«Расскажи нам об этом».
«Нет, Великие-Два-Дома. Еще не пришло время. Мой рассказ должен быть длинным, как вытянувшаяся змея. Если я покажу ее голову, Ты ничего не узнаешь о ее теле. Ты увидишь одну лишь улыбку змеи. Пока что я скажу, что в какой-то момент мы оба познали страх. Да что там, даже лев Фараона испугался».