Вечера в древности
Шрифт:
Мененхетет лишь покачал головой. «На другой стороне реки, — сказал он, — на высокой башне стояла женщина, она взглянула на нас и увидела хетта, у которого отрезали клок бороды. Она стала кричать. Может быть, она узнала лицо своего любимого, или мужа, или отца, или сына, но, говорю вам, ее крики раздирали небо. У ее стонов не было дна. Мне не раз приходилось слышать такие женские крики. Все мы знаем тех, кто издает подобные звуки на каждых похоронах. Ханжество — вот достояние таких женщин. Ибо их горе говорит об ужасном конце всего, чем полнится их сердце, однако пройдет год, и эта женщина будет с новым мужчиной».
Моя мать отозвалась на его слова грудным голосом. «Женщины ищут, — сказала она, — дно своего горя. Если им удается его найти, они готовы для другого мужчины. Конечно, если бы мне когда-либо привелось оплакивать любимого и я узнала, что горе мое бездонно, я бы поняла, что это тот человек, за которым я должна последовать в Страну Мертвых. Ибо покуда я причитаю, я не могу быть уверена в подобных чувствах». Она победно посмотрела на моего прадеда, будто хотела сказать: «Неужели ты когда-либо верил, что можешь стать таким мужчиной?»
Птахнемхотеп едва улыбнулся. «Твой рассказ, дорогой Мененхетет, столь исключителен, что, хотя у меня и было по десятку вопросов в отношении каждого поворота битвы, я не желал нарушать ход твоих мыслей. Теперь же, однако, поскольку Хатфертити заговорила с тобой из глубины своих чувств, позволь мне спросить: каковы были мысли Моего предка, Усермаатра-Сетепенра, во время всех этих событий, в ту ужасную ночь? Действительно ли Он не замечал ничего этого? Правда ли, что Его ноги оставались неподвижными?»
«Они оставались неподвижными. Как я сказал, я стоял рядом с Ним и, как я также сказал, я мог и уйти. Когда я возвращался, куча становилась выше, но больше ничего не менялось, разве что настроение Фараона. Все происходящее представлялось мне все более невероятным. Независимо от того, насколько хорошо вы Его узнали, даже если вам доводилось видеть Усермаатра-Сетепенра ежедневно, поверьте, вам непросто было приближаться к Нему. Если вы заставали Его веселым, то даже в нескольких шагах от Него у вас возникало такое ощущение, словно вы входите в комнату, залитую солнечным светом. Когда же Он сердился, вы знали об этом, еще не войдя в дверь. На поле боя Его ярость была столь велика, что служила нашим щитом. Хетты не могли смотреть на ослепительный свет, исходивший от Его меча. Лошади наших врагов боялись столкновения с нами. Никто не в состоянии на скаку приблизиться к солнцу!
Однако, пока длилась та ночь, я увидел, что Он не только Возлюбленный Амоном, Благословенный Солнцем, но также Царь, Которому дано жить во тьме с Повелителем Осирисом и быть знакомым со Страной Мертвых. Было очевидно, что чем дольше Он проводил эту церемонию, спрашивая имя у каждого подходившего к Нему, повторяя его писцу и бросая руку на кучу, тем все яснее я ощущал на себе вес Его присутствия, и наконец, даже с закрытыми глазами, я стал чувствовать себя где-то в присутствии Рамсеса, точно так же слепой может сказать, что вступил в пещеру, даже если пещера большая. В ту ночь мой Царь заполнил тьму, и воздух рядом с Ним, в отличие от лагерных костров с их красными языками пламени или нашего дыхания пьяниц, был прохладен, в нем чувствовался тот холодок пещер. Он наблюдал дух умерших, по крайней мере то, что можно было узнать по их рукам. Подобно тому как мы получаем какое-то впечатление о незнакомом человеке, когда сжимаем его пальцы в приветствии, так и Рамсес узнавал понемногу о каждом из вражеских воинов, когда на мгновение удерживал в Своей руке последнее проявление их духа. Так Он узнавал что-то о нраве каждого и о его смерти. Никогда еще я не видел своего Царя предающимся размышлениям таким образом, а Он все больше мрачнел, пока Его состояние не стало сильно походить на звук, который заставляет вас вслушиваться в рев Великой Зелени.
В самом деле, когда я стоял рядом с Ним или, иными словами, когда я вступил в пещеру, в которой пребывал Он в ту ночь, то уже не мог понять, была ли каждая мысль, приходившая ко мне, действительно моей или моего Фараона. Я только знал, что чем дольше я смотрел на эту кучу рук, отливавшую в лунном свете серебром, тем больше понимал, что теперь сила хеттов принадлежит нам и что поле битвы осталось за нами. Они не могли наложить на нас проклятье своих мертвых теперь, когда наш Фараон коснулся каждой недоброй мысли в руке каждого павшего хетта и вытянул из нее силу для будущих сражений. Таким же образом мой Фараон удерживал вместе и судьбы наших Двух Земель.
Я так долго стоял совсем близко от Него, что, когда бы ни отлучался побродить по лагерю, мне казалось, что отчасти я продолжаю пребывать в Его мыслях. А может быть, все дело было в необычайной чуткости Его носа к тому, что произошло дальше. Помню, я почти не удивился, когда, преодолев небольшой бугор, нашел между двумя камнями полусонного Хер-Ра, лежавшего в свете полной луны. Не знаю, то ли льва забыли запереть обратно в клетку или, может, кто-то из наших воинов выпустил его, но он был спокоен и проснулся лишь наполовину. Однако таковы были огни той ночью, всего лишь за холмом от торжественных действий нашего Фараона, что Хер-Ра при виде меня широко ухмыльнулся, перекатился на спину, раскинул лапы, показывая мне глубину своего заднего отверстия, и, раскрыв мне объятия своих передних лап, пригласил поваляться у себя на животе. Я не помню другого дня, когда бы я был таким же храбрым. Ни разу за четыре жизни. Я потрепал его гриву и поцеловал в морду. Выпустив скопившийся ветер, ворча, он перевернулся на бок, встал и рыгнул мне в лицо, выдохнув кислый запах всей той крови, что он выпил; однако ведь и мое дыхание с его винными парами вряд ли показалось ему более приятным. Как бы то ни было, теперь мы достаточно подружились, чтобы вместе отправиться на прогулку. Не знаю, чувствовал ли я себя когда-либо более живым, здоровым и сильным, чем когда гулял по тому охваченному пламенем и залитому кровью полю, по которому разбрелись десять тысяч наших обезумевших воинов — на всех его лугах ты мог подойти к любому из тысячи костров, и у каждого шла попойка, и лишь один я был со львом! То была сокровищница зрелищ — глазам открывалось больше задниц, чем лиц!
Позвольте сказать, что среди нас были и женщины. Целый отряд походных жен прибыл с Войском Сета, тем, что подошло позже всех, когда взошла полная луна. Они были известны как сборище развратников и мужеложцев, это Войско Сета. Пытки, которым до этого времени подвергали пленных хеттов, были ничто по сравнению с тем, что начали выделывать эти свежие отряды, только что присоединившиеся к нам.
В тот день, кроме перехода, они мало чем занимались, и когда узнали от гонцов из Войска Птаха о нашей победе, то залезли в свой обоз с едой и по прибытии были пьяны. Теперь колонны ожидающих стояли около каждой шлюхи, приведенной этими отрядами Сета (которые, между прочим, в качестве платы принялись собирать награбленное у хеттов). Той ночью я увидел больше способов совокупления, чем за целые три мои следующие жизни. Поскольку мужчин было больше, чем женщин, нелишним было, если, разумеется, вас заботила собственная задница, оглянуться — кто стоит за вами. Клянусь, это было позорное зрелище. Эти нубийцы крупные, а среди их мужчин принято пользоваться друг другом, покуда они не разбогатеют достаточно, чтобы взять себе жену. Той ночью горе было тому несчастному египтянину, который ждал своей очереди перед нубийцем, так как очень скоро он оказывался на коленях, хоть и был египтянином. Мы не такой крупный народ. В ту ночь порядочная часть нашей силы перешла к нубийцам и ливийцам — а что взамен? Возможность пустить те немногие оставшиеся стрелы в распутную пещеру шлюхи смешанных кровей? Горячка среди тех костров была такова, что многие не могли дождаться своей очереди поиметь женщину спереди и использовали ее щеки, пока она занималась с другим, так что они превращались в зверя с тремя спинами — змеиная случка. Потом к ее рту пристраивался другой, а еще один — к заднице третьего. Вид у них был хуже, чем у пленных, связанных, как фиги. Другие из тех, кто ожидал, непрестанно кричали: „Быстрей! Быстрей!" Надо всем этим висел запах пота. Казалось, что нюхаешь задницы у половины армии. Достойным супругом был этот запах крови и дыма. Я бы мог говорить об этих действиях как о безобразиях, однако дальше было еще хуже. К тому же я не буду высказывать свое суждение. В конце концов, разве наше слово, обозначающее ночной лагерь, не соответствует одному из наших названий блуда? Могу лишь сказать, что я был частью всего этого и меня это очень возбуждало. Клянусь, если бы не Ночь Свиньи, вы не узнали бы об этом так много. Достаточно сказать, что я и Хер-Ра бродили между лагерных костров и храпящих пьяниц, между любовниками, искателями добычи и любителями падали, даже среди стонов наших раненых — ибо посреди всего этого люди все еще продолжали умирать, в основном наши (хеттов уже не осталось). С отрубленными конечностями и воспаленными животами, они умирали сперва от жажды, а потом от вина, которое им давали. Иногда невозможно было отличить стоны удовольствия от воплей обреченных. Мы с Хер-Ра шли между костров сквозь эти крики. Время от времени лев наваливался на группу совокупляющихся, сжимая, так сказать, их виноградины, и не один из них, уловив носом дыхание льва или увидев жуткий взгляд его глаз (а у Хер-Ра, даже когда он вел себя как котенок, был самый дикий бледно-зеленый глаз, какой только кто-либо видывал), очутившись лицом к лицу с таким зверем, терял свою силу на эту ночь и не на нее одну. Такие испуги разят человека, как меч. Надо сказать, что шлюхи обожали Хер-Ра. Я никогда не видел столь ненасытных женщин, столь грубых, настолько превосходящих нас в своей чистой радости — это их искусство, а не мужчин. Даже в подобном буйстве, когда случалось извергаться гораздо чаще, чем хотел бы, и радости эти походили на смертные муки, даже тогда эти женщины дарили удивительные ощущения. Обыкновенные походные шлюхи с вонючим дыханием, однако я видел, как в моих чреслах открываются ворота в Поля Тростника — эти женщины принимали самые сладкие выстрелы прямо в свою сердцевину. Наверное, все это было из-за крови и горелого мяса. Может быть, Маат снисходит с любовью, когда все давятся дымом. Интересно — сколько военачальников зачинается в подобном лагере?
Но я говорил о горелом мясе. Невозможно представить, какой голод нападает на поле боя. Он гасит голод ваших детородных членов. Я был ненасытен, и Хер-Ра был ненасытен. Вся наша армия была голодна, и, после того как мы съели все, что захватили у хеттов, мы вломились в собственные обозы с едой. Я видел, как в огонь бросали четверти засоленных коровьих туш, затем вытаскивали и разрезали на пригодные для еды куски — одна сторона черная, другая — красная. Потом коровье мясо бросали обратно в костер. Скоро они принялись резать и убитых лошадей.
Притом это был странный голод. Не знаю, за скольких я могу говорить, но вкус каждой разновидности мяса вселял в меня желание попробовать другой его вид. Я не мог насытиться ни говядиной, ни даже кониной, хотя что-то уже было в запахе крови жареного жеребца, что говорило о странных истинах и новых силах. Я просто продолжал есть, чтобы заполнить дыру в своих кишках. Может быть, причиной тому было присутствие льва. Он продолжал тыкаться мордой в раны мертвых, и, пока это все не кончилось, многие из окружавших нас людей стали такими же ненасытными к вкусу мертвечины, — как я могу вам это передать? Идя бок о бок со львом, я почувствовал в нем своего самого лучшего друга на этом поле. Поэтому я смог видеть его мысли так же ясно, как мысли моего Фараона, а у льва, к моему удивлению, был ум. Но вот думал он не словами, а запахами и вкусами, и каждое ощущение разворачивалось перед его глазами новыми картинами. Когда он ел сырую печень мертвеца — я думаю, этот человек был мертв, хоть дрожь прошла по его телу, — Хер-Ра видел нашего Фараона. Судя по тому удовольствию, с которым он жевал, отвага Фараона делала его счастливым — таким же счастливым, как печень храброго воина, которую он поедал. Затем оказалось, что в конечном счете этот покойный не был таким уж храбрым человеком. В горле Хер-Ра появился привкус желчи. Тайная трусость этого воина была подобна грязной вене, пронизавшей его печень.