Вечера в древности
Шрифт:
Вскоре начался подсчет рук. У нас отрубленные руки воров складывали в кучу у ворот дворца — так же как мы делаем это и сегодня, — однако в те времена Рамсеса Второго подсчет рук производился и после сражения. Усермаатра-Сетепенра стоял в Своей Колеснице, а воины чередой подходили к Нему по одному, начиная с тех, кто был в Придворной Страже, а затем из Войска Амона. Многие сотни, а затем тысячи этих воинов один за другим прошли той ночью перед Фараоном, несмотря на то что мы еще не знали, окончилась ли уже битва или то был лишь первый ее день. У Муваталлу еще оставалась его пехота и колесницы, и они укрылись в Кадеше. Назавтра эти войска могли выйти из города. Так что нельзя было сказать, одержали мы победу или должны готовиться к рассвету. Но то поле, на котором мы сражались днем, было нашим на эту ночь, а это все равно что обладать чужой женщиной. Назавтра она может вернуться к другому, но в эту ночь никто не мог сказать, что ты проиграл. Поэтому чем дольше длился вечер, тем более он переходил в ночь удовольствий. Словно в знак презрения к врагу, отошедшему за свои стены, мы развели на поле столько костров, что оно стало алым и золотым, и свет наших костров торжественно сиял сквозь темноту, подобно пламени заката одним из тех волшебных вечеров, когда сама ночь все еще парит, или по крайней мере так кажется, над последним, а потом над самым последним, а затем уже над тем, что после последнего света вечера, и ни у кого не пропадает его тень. Так светилось наше поле той ночью, и свет этот пришел от тех лучей солнца, что вошли в деревья, когда те были еще молоды, а теперь вновь вышли наружу, когда дерево охватило пламя.
На протяжении всей той ночи горели наши костры, и всю ту ночь Усермаатра-Сетепенра стоял в Своей Колеснице под полной луной и одну за другой принимал отрубленные руки павших в бою хеттов. Поскольку Он ни с кем не говорил, кроме воина, подходившего к Его правой руке, а затем писца, сидевшего у Его левой руки и записывавшего имя того, кто принес свой знак нашей победы, я мог часто отходить, а потом возвращаться. Итак, в продолжение всей той долгой ночи, собственно, так долго, как шла эта череда, Усермаатра-Сетепенра стоял на том же месте, в Своей Колеснице, и Его ноги ни разу не сдвинулись с места. Тогда я еще раз осознал, что быть рядом с Ним — значит во всей полноте постигать, как ведет Себя Бог, когда пребывает в образе человека. Он так похож на человека, и все же проявляет Свою божественность даже в самых незначительных из Своих движений. На этот раз таким свидетельством было то, что Его ноги оставались неподвижны. Принять тысячу людей, а затем еще одну тысячу, а потом другую, взять в Свою правую руку отрубленную руку воина, умершего в начале дня или не более часа назад — мы все еще продолжали убивать пленных, — спросить имя того, кто передал тебе эту холодную или еще теплую руку, затем сказать его писцу, потом бросить эту руку на кучу — и при этом даже не сойти со своего места — было проявлением такой уравновешенности, в которой виделся Божественный знак. Его ноги оставались неподвижны. Каждый раз, когда Он бросал новую руку на кучу, а надо сказать, эта куча росла, пока не стала величиной с палатку, Он делал это с тем совершенством движений, с каким правил Мут и Фивами, завязав вожжи вокруг Своего пояса — одним словом, положенные действия, которые Он выполнял, были совершенными. Невозможно было придумать другого способа делать это. Он показывал нам сущность уважения. Правая рука мертвого воина, та самая правая рука, которая могла бы сжать Его собственную руку при заключении соглашения, передавалась теперь Ему, и Он бросал ее в кучу бережно и на то место, которое ей предназначил Его глаз. Куча росла, как пирамида, углы которой были скруглены, и ни разу не позволил Он основанию стать слишком широким, а вершине — слишком тупой. Но Он также внимательно следил и за тем, чтобы не поддаться искушению и не сделать пик слишком красивым, ибо тогда один неверный бросок мог бы разрушить созданную форму. Нет, эти руки ложились в кучу соразмерно высоте и основанию, что отвечало тому совершенству, с которым Рамсес принимал Своих воинов». Здесь Мененхетет закрыл глаза, словно силясь припомнить, действительно ли все это было столь прекрасным, как в его описании.
Когда он вновь заговорил, он сказал: «Можете быть уверены, что спокойствию этой церемонии никак не соответствовало то, что творилось в лагере, который совсем недавно был полем боя, а теперь вновь превратился в лагерь. Одно дело убить противника в сражении; совсем другое — улучить момент, чтобы отрезать ему руку. О, даже в худшие мгновения, когда наша Колесница переворачивалась, сквозь спицы можно было заметить одного из наших, стоящего на коленях и отпиливающего запястье хетта, которого он только что сразил. Встречались и такие, ослепленные жаждой военной добычи, служившей доказательством нашей победы, с пылающими от возбуждения лицами, кто не замечал приближавшихся сзади хеттов, которые их убивали и принимались отрезать им губы, губы! Можете себе представить, что бы случилось с нами, если бы в тот день мы проиграли сражение азиатам?!
Разумеется, вы понимаете, что ни один настоящий воин не стал бы останавливаться, чтобы заполучить руку во время таких приливов и отливов сражения. Вообразите же себе те споры, что возникли среди нас в тот вечер, когда те, кто были самыми храбрыми на поле битвы, ночью остались без свидетельства своих военных заслуг. Для воина эти руки значили многое. Можно было назвать свое имя Фараону, и его заносили в список. За этим могли последовать какие-то блага, даже повышение в должности. Кроме того, побывать в сражении и остаться без руки, которую можно было предъявить, было унизительно. Чем же ты тогда занимался? Могу вас уверить, из-за этого вспыхивали драки. Когда один из отрядов колесниц, сражавшийся вместе с Придворными войсками Царя, обнаружил, что пехотинцы из Войска Амона, воины которого первыми пустились в бегство, сейчас подходят к линии бойцов, окружавшей Фараона, с большим количеством рук, чем было у самих колесничих, среди наших египетских воинов чуть было не началась вторая война. И вскоре военачальники собрались на совет, чтобы добиться мирного разрешения этого спора.
Они знали, что, если им не удастся договориться об определенном количестве рук, возникнут самые ожесточенные драки. Перед лицом Фараона может разыграться шумная ссора. Поэтому мы были вынуждены навязать им объявленное нами число хеттов, убитых каждым отрядом. После такого объявления мы могли определить количество рук, которые подобало передать — взвод за взводом. Если в каком-то отряде на восьмерых приходилось пять рук, можно было быть уверенным, что они достанутся самым сильным воинам, независимо от того, как они сражались в тот день. Позвольте уверить вас — не одно ухо было откушено в продолжавшихся маленьких стычках. Представьте ярость настоящих воинов, которых обошли, не говоря уже о показной удали многих здоровенных молодцов, ранее проявивших трусость, однако теперь видевших себя в ином свете, — так что нам предстояла ночь, которую мне суждено было забыть нескоро. До того как рассеялась тьма, погибло, должно быть, еще около пятидесяти наших.
С захваченными хеттами дело обстояло хуже. Если кого-то из них не охранял храбрый и ответственный командир, то он очень скоро лишался своей правой руки. Немало из них умерли от потери крови. Немало из них, с обрубком руки, перетянутым кожаным ремнем, остались в живых и были приведены в Египет. Разумеется, они могли надеяться на обеспеченное будущее в качестве однорукого раба. Тем временем те из наших, которым не досталось такой добычи, с факелами в руках продолжали обыскивать залитое кровью поле боя, а некоторые даже осмеливались отрезать руки своим убитым, хотя быть пойманным за таким занятием было равносильно потере собственной руки. В конце концов, к завтрашнему дню добыча каждого начнет разлагаться, так что даже если некоторые из рук и оказывались египетскими, то можете быть уверены, что с любого тела нашего воина, обнаруженного с изуродованной конечностью, было снято то немногое, что на нем было, а лицо вскоре невозможно было узнать. Я избавлю вас от дальнейших подробностей. Но тем не менее наутро этот убитый все равно выглядел как один из наших. С лицом или без лица, но мертвый и нагой египтянин не похож на голого азиата. На наших телах меньше волос.
Кстати, о волосах: у этих несчастных хеттов бороды походили на заросли, возможно, таким способом они надеялись защитить свои шеи от ударов меча. Да и на головах волосы у них были такие густые, словно для того, чтобы служить их черепам прикрытием от наших мечей. Теперь им было мало от них толку. Даже настоящий шлем не может уберечь от всех ударов. На протяжении этой ночи мы использовали своих пленных, мы ими упивались, мы поедали их, я расскажу вам об этом. Повсюду можно было наблюдать смешную и одновременно жалкую сцену: десяток или два десятка хеттов с руками, связанными на затылке, и та же веревка была обмотана вокруг горла другого их собрата по несчастью; когда же им приказывали двигаться, эта двадцатка ковыляла вперед, тесно прижавшись друг к другу, с глазами, вылезающими наружу от ужаса, со вздернутыми шеями. И настолько тесно они были связаны вместе, что их можно было принять за гроздь фиг на веревке, за тем лишь исключением, что эти фиги часто издавали стоны от боли, которую причиняли им врезавшиеся в их шеи путы. Должен сказать, что те, кто пленил их, плохо их охраняли. Любой небольшой отряд наших воинов, бродивших вокруг, мог отрезать первого или последнего в цепочке — отвязывать кого-то в середине было слишком хлопотно. Затем в свете костров можно было различить то, что происходило. С бородами многих несчастных азиатов обращались как с женскими органами, то же происходило и с их ягодицами; иной раз можно было увидеть, как пятеро обрабатывают одного, уже превращенного в женщину, а на одного бедного пленника, как на лошадь, даже надели сбрую, и наши воины забавлялись с ним так, как никогда не осмелились бы поступить с настоящей лошадью. Этот хетт даже не мог открыть рта, чтобы закричать, — его рот был настолько полон, что несчастный задыхался. Представьте себе ярость человека, оседлавшего его голову.
Вы можете подумать, что после всей крови, что мы повидали в тот день, не нашлось таких, кому оказалось мало. Но кровь подобна золоту, она лишь разжигает жажду. Невозможно утолить желание вдыхать ее запах, а некоторые даже не могли утолить свою жажду крови до полного пресыщения. Все мы, несмотря на неприятное чувство, что мы покрыты ею, липкие от нее с головы до ног из-за того, что она запеклась на нас коркой, рано или поздно начинали хотеть еще. Словно новый слой краски ложился на старый. Теперь кровь притягивала нас, как огонь, но она была гораздо ближе к нам. Невозможно добраться до сердца огня, но кровь была здесь — в дыхании каждого. Мы походили на птиц, несметное множество которых слетелось на это поле, чтобы всю ночь кормиться тем, что им удастся отодрать от плоти убитых. Они поднимались в воздух при нашем приближении, тяжело отталкиваясь от земли и производя звук, походивший на раскаты грома, но то было лишь хлопанье их крыльев, отрывавшихся от нас и от крови. Потом там были мухи. Они доводили нас до бешенства своими укусами, точно теперь в них вселилась ярость тех, кого мы убили. Посреди напасти неистовства этих насекомых я много думал о природе ран, размышляя о том, как сила раненого выходит из его тела и переходит в руку того, кто нанес увечье. С другой стороны, когда ты ранишь человека, оставляя глубокий разрез на его теле, ты можешь и исцелить его боль. Если ты сожалеешь о содеянном, то можешь плюнуть себе на руку и этим уменьшить страдания своей жертвы. Так мне говорили нубийцы. Если же ты желал еще более растревожить его рану, то следовало выпить горячего и острого сока либо разогретого на огне вина. Тогда его рану охватит пламя. Так я стал размышлять о хеттах, оставивших порезы и глубокие раны, которые саднили на моей груди, руках и ногах, и начал шарить вокруг, пока не нашел хеттский меч. Всю ночь я поливал его лезвие маслом и заботливо зарыл его в прохладную листву, чтобы уменьшить возможность нагноения своих ран на следующий день. Я также выпил горячего вина, чтобы разбередить раны, которые нанес своим противникам.
Я помню, как некоторые из нас даже отрубали головы хеттов и насаживали их на длинные заостренные шесты. В свете факелов, которые держали другие, мы размахивали этими головами. Стоя на противоположном берегу реки, напротив стен и ворот Кадеша, мы насмехались над ними той ночью, а тем временем берега начинали испускать тяжкий дух из-за начавшегося разложения трупов, смрад, которому предстояло стать невыносимым в последующие знойные дни.
Покуда мы стояли у реки, с городских стен до нас долетали редкие стрелы, столь немногочисленные, что я задумался о тысячах хеттских воинов, не сражавшихся в тот день — отчего сейчас они хранили молчание, где все их стрелы? — на самом деле, тогда это мало занимало нас. Мы были так пьяны, что, когда одного из нас, колесничего, стоявшего рядом со мной, ударила в грудь шальная стрела, острие которой прошло достаточно глубоко и застряло у него в теле, и ему пришлось ее вытаскивать, он отбросил наконечник и древко стрелы в сторону, потер рану рукой и со смехом слизал со своих пальцев кровь. Его рана все еще кровоточила, и он размазал кровь по коже на груди. Но кровотечение не прекратилось, и он отрезал несколько клочьев волос от бороды хетта, голова которого была насажена на его шест, и заткнул ими рану в груди».
«Ничто, — внезапно прервала его рассказ моя мать, — не сравнится с отвратительными зверствами мужчин». Когда она произнесла эти слова, я с удвоенной силой ощутил близость к ее переживаниям, так как, притворяясь спящим, я вновь жил в ее чувствах. Мне никогда не доводилось ощущать подобной ярости, направленной на моего прадеда, однако одновременно, когда она посмотрела ему в лицо, я смог почувствовать, как ее решимость бросить ему упрек растворилась сама в себе, ибо в тот момент она испытывала сильное волнение. Боль ожидания, подобная зубной боли, пребывавшая в ее животе, угнездилась и в моей голове. Она была такой сильной, что я вскрикнул.