Вечера в древности
Шрифт:
„В этой великой битве Я — с Амоном, — сказал Рамсес Второй, — и когда все потеряно, да явит Он Меня им как две Свои мощные руки, которые есть Хор и Сет, соединенные для Его победы. Я — Повелитель Света", — и Он поднял Свой меч и держал над головой, пока солнце не заблестело на нем, а затем спрыгнул с колесницы и сделал десять шагов к хеттским военачальникам.
„Привяжи льва", — скомандовал Он мне, и Он ждал с мечом в руке, пока я не прикрутил ремни от ошейника Хер-Ра к нашей колеснице. Затем Он поднял указательный палец, показывая, что хочет сразиться с их лучшим воином.
От группы хеттских военачальников отделился Принц с ужасным лицом. Борода у него была редкой, один глаз плоский, как камень, а другой блестел. Он тоже спешился, и мне показалось, что в тот момент, когда мой Царь увидел его, сердце Его смутилось.
Они стали сражаться. Хетт держался стойко, и движения его были быстрее, чем у моего Прекрасного и Великого Бога. Если бы тот Принц так же владел своим клинком, как и мой Царь, все кончилось бы очень скоро, но Усермаатра атаковал с такой силой, что Его соперник отступал по кругу, уклоняясь от Его великой руки. И все же тот хетт отражал меч Солнца и сверху и снизу, а затем, получив такую возможность, нанес ответный удар. Вот на ноге моего Царя показалась кровь. Теперь Он хромал и двигался еще медленней, и Его взгляд не был ясен. Он дышал как конь. Я не верил своим глазам — меч хетта становился все более дерзким. Вскоре он перешел в наступление, и мой Повелитель стал отступать. Тяжесть всех долгих часов битвы печатью легла на его уста, а затем, закрываясь от удара Принца сверху, Рамсес сломал себе нос Своим же щитом. Я подумал, что Он пропал, и, вероятно, так бы оно и случилось, но окончание поединка было прервано. Потому что лев проявлял такое беспокойство, что мне пришлось обрезать удерживавшие его путы, чтобы он не набросился на лошадей.
Заметив несущегося на него зверя, хетт не стал терять времени и бросился к своим, а Усермаатра в изнеможении оперся на меч. Лев облизал Его лицо. Хетты издали звук, похожий на рев бегемота, и я был уверен, что сейчас они набросятся на нас. Тогда нам пришел бы конец. Похоже, Усермаатра был уже не в состоянии поднять меч, так что мы со львом остались бы одни. Но в этот момент пропела хеттская труба. Я услышал сигнал к отступлению. Теперь, к моему изумлению, они быстро отошли, бросив свою царскую палатку.
Я был уверен, что это ловушка. Мне казалось невероятным, чтобы они могли оставить нам такую добычу. Особенно в момент, когда сила была на их стороне. Но в следующее мгновение я понял, в чем дело. Войско Птаха наконец-то прибыло на поле боя. Сомкнутые ряды его колесниц стремительно приближались с юга. Поэтому теперь хетты ринулись к воротам Кадеша, чтобы опередить отряды Птаха, пока те не перерезали им путь к отступлению. Мы остались на поле одни.
Я думаю, что тогда моему Царю было видение. Ему открылись иные картины. Могу только сказать, что Он, шатаясь, побрел к оставленной палатке и вышел оттуда, держа в руках быка, отлитого из золота. Это был Бог тех азиатов; его большие крылья были сложены, а вместо бычьей морды у него было красивое человеческое лицо с длинной сирийской бородой. На голове этого Бога торчали заостренные, подобно рогам чудовища, уши, а головным убором служила крепость в форме башни. Я никогда не видал такого Бога. Теперь он кричал на каком-то грубом языке азиатов, изрыгая отвратительный поток причитаний, вероятно, он перечислял все еще более тяжкие бедствия, разрушения и гнев, которые должны пасть на бросившие Его войска. Честно сказать, это был самый устрашающий голос, какой я только слышал. Он говорил обожженными губами моего Фараона, и проклятья, подобно раскатам грома, гремели в горле Усермаатра, покуда Он не бросил Бога на землю. И, клянусь вам, тогда из уст Бога повалил чад, да, из золотого рта этого звероподобного быка пошел дым. Не знаю, как моего Фараона могли называть Могучим Быком Амона, однако перед нами был другой бык, и тоже Бог, с крыльями и бородой. Именно тогда я узнал лицо блудницы, тайной наложницы Царя Кадеша. В лице крылатого быка я увидел ее черты — прекрасное лицо женщины с бородой. И тут я понял, что в этих криках звучал голос Бога Муваталлу. Мы слышали, как Он страдает из-за того, что сражение проиграно. Возможно, именно на войне можно попасть в такое место, где радуга касается земли, и многое из того, что было сокрыто, оказывается довольно простым».
ДЕСЯТЬ
«С уходом хеттов поля опустели. Как я говорю, мы были одни, и Хер-Ра поднял голову и издал одинокий стон. То был звук большой растерянности, словно зверь не знал — победили мы или были всеми оставлены. Я мог видеть, как вдалеке отряды Птаха отказались от попытки достичь ворот Кадеша прежде хеттов. Вместо этого они повернули свои колесницы к Царскому квадрату. Однако мой Фараон, выражая им Свое презрение, не поднял руку в знак приветствия. Мы возвратились в свой лагерь по этим залитым кровью, наполненным страданиями полям под стоны многих раненых и умирающих, немало из которых как могли приветствовали нас. Один умудрился даже издать звук с наполовину отрубленной головой. Была видна лишь огромная дыра на его шее, откуда, казалось, он говорил. Тем временем мой Фараон не обратил никакого внимания на радостные приветствия, которыми встретили нас воины, и, когда мы въехали в наш лагерь через проход в нашем квадрате, в молчании направил Колесницу к развалинам Своей Палатки. Он не сошел на землю.
Даже когда Его военачальники приблизились к нам, кланяясь, а затем ползком на коленях, Он заговорил лишь с лошадьми. „Вы, — сказал Он, — Мои великие кони. Это вы неслись со Мной, чтобы отразить нападение чужеземцев, вы были послушны Моей руке, когда Я оставался один на один с врагом. — Если в сражении, когда Его меч обрушивался на мечи врагов, летели искры, то теперь, когда Он поднял глаза на Своих военачальников, в Его взгляде вспыхнуло пламя. Они же даже не осмелились ударить головами о землю. — Вот, — сказал Он, указывая на Своих лошадей, — Мои лучшие воины в час опасности. Пусть же они обретут почетное место в Моих конюшнях, и пусть их кормят, когда Я принимаю пищу". И Он сошел с колесницы и погладил нос каждой лошади. Лошали ответили ржанием, исполненным удовольствия. От украшавших их перьев остались лишь клочья, их шкуры были в крови, ноги дрожали от усталости, но они выражали Ему свою благодарность. Затем мой Рамсес услыхал голос Своих военачальников.
„О, Великий Воитель, — вскричали они. Однако то была сумятица из сотни хвалебных имен, в большой спешке произносимых на шести или семи языках. — О, Дважды-Великий-Дом, — прокричали они, — Ты спас Свое Войско. Нет царя равного Тебе в бою".
„Вы, — ответил Он им, — не последовали за Мной. Я не храню в памяти имена тех, кого нет со Мной, когда Я окружен врагом. Но вот здесь стоит Мени, который есть Мой щит, — и Он обнял меня и, словно коня, похлопал по заду. — Смотрите, — сказал Он всем тем военачальникам, — Своим мечом Я сразил тысячи врагов, и множество их пало предо Мной. Тысячи тысяч были отброшены прочь".
Все они приветствовали Его криками, — сказал мой прадед. — Некоторые из них храбро сражались, и другим тоже выпало немало потрудиться в бою. Многие были в крови от ран. Однако они слушали со стыдом, опустив головы, а когда военачальники армии Птаха вышли вперед, чтобы приветствовать нашего Повелителя по случаю воссоединения наших отрядов, Он не поблагодарил их за то, что в этот день они спасли положение, а также не вознаградил Своего Сына Аменхерхепишефа за бешеную скачку навстречу отрядам Птаха, но лишь заметил: „Что скажет Амон, когда услышит, что Птах оставил Меня одного в этот великий день? Я повергал врагов под колеса Моей колесницы, но других колесниц не было со Мной, а также Моей пехоты. Я, лишь Я один был грозой, налетевшей на их предводителей".
Мы могли лишь склониться перед Ним. Его слова заставили нас ощутить опустошенность, что была страшнее хеттских мечей. Его военачальники коснулись лбами земли, затем стали биться об нее головами, они исполнились скорби. Будучи в необычайно неловком положении, я тоже поклонился, но из осторожности и стараясь сдержать улыбку. Возможно, в отличие от прочих мне следовало оставаться на ногах, чтобы мой Царь никогда не смешивал меня с ними; и я задумался — не произошел ли в Его сознании какой-то сдвиг от воплей того азиатского Бога, чей рев исходил из Его горла? Не знаю, но вскоре мой Царь умолк, и, оставив всех, в одиночестве присел около почерневшей статуи Амона, и полотном Своей собственной юбки вытер копоть с живота и членов Амона, и прижался лбом к Его золотой брови в долгом объятии.
Мы в молчании окружили Его. Мы ждали. Когда день, клонившийся к закату, стал терять свой золотой цвет и вечер был уже близок, Он сказал: „Сообщите людям, что они могут приступить к подсчету убитых". После этих слов командиры поняли, что могут снова говорить с Ним.
Однако я знал, что Он оторвал Свою голову от брови Амона с величайшим сожалением. Покуда Он сидел, касаясь Своим лбом золотого лба Великого Бога, за закрытыми глазами Он видел закат и ощущал, как наша египетская мудрость несет умиротворение Его сознанию и переходит в истерзанную плоть Его горла и рта. Я не верил своим глазам, но, когда Он поднял голову, на Его губах уже не было ожогов. (На моих они все еще оставались.) Как я понял, во всем великолепии чистого золота, из которого был сделан Амон, пребывал также и бальзам — прохладный, как роса. Сколько же достоинств у этого солнечного металла!