Вечная командировка
Шрифт:
И здесь мне ничего не поможет.
Держись, старина!
Откуда эта нелепая идея: Иру в Ригу? Когда она у тебя появилась?
Любовь начинается с пустяков. И мы долго в нее не верим. И мы смеемся над ней и играем ею. А потом бегаем по потолку. Но не поздно ли?
«От вас, которые влюбленностью мокли, от которых столетиями слезы лились, — уйду, солнце вставив моноклем в широко растопыренный глаз».
Вот как надо жить.
Ну о чем ты думаешь, сознайся? О том, что утром тебя разбудит стук в дверь.
Но не будет этого, пойми, не будет. Это даже теоретически невозможно. Если она поедет,
Потом, Алексей, как-то вы себя странно ведете. Сначала бедной Ире предлагают отдыхать и ни о чем не думать. Но тут телеграмма: «Приезжай немедленно». Что Ира думает? «Ага, не выдержал, слаб. А слабость я ненавижу. Она переходит в грубость. А я девушка тонкая, беззащитная и грубость не переношу. Отдельный номер, опять же. А по моим глубоко разработанным правилам любовь и близость (настоящая, красивая, на всю жизнь) возможны только через гиацинты (изредка поцелуй — я же все-таки плоть). А тут вдруг он…
Ничего, пускай, голубчик, посидит в Риге. А я ему про Владимирский собор буду писать.
А помнишь ночь, что ты не спал из-за Милы? Это была твоя первая большая любовь. Прошло семь лет.
Это твоя вторая большая любовь.
Милу ты запомнил на всю жизнь. Она первая.
А Иру? Что будет дальше? И будет ли дальше?
Ну, вот на улицах трамваи. Приехали! Утро.
Ничего, Ирка, я еще не сломался.
Сколько я думал о тебе? Может, я всю жизнь мечтал встретить такую, как ты.
И вообще ты знала, как меня убить. Прислала свою гнусную фотографию, она смотрит на меня из-под стекла, и, глядя на нее, я схожу с ума.
Если покинешь меня…
И откуда-то всплыла улыбка и замаячила на лице. Лицо само по себе, улыбка сама по себе.
А по площади идут люди. И все разные, и все не те.
А завтра Ирка будет в Киеве. И будет очень довольна. Сознание того, что где-то ее ждут, — очень приятно.
Вчера вечером официант, безошибочно определив мое состояние, содрал с меня лишних десять рублей. Наживаются.
И опять же дело, по которому я здесь, такая мерзость. Сколько кругом пакости, подлости и грязи.
Спаси нас бог от самих себя. А от остальных мы сами спасаемся.
А над Ригой туман, и самолетов из Москвы не будет».
— Это, — сказала Ира, — когда он был в командировке в Риге. А я писала ему письма. И поехала в Киев. И он не выдержал и прилетел ко мне. И через месяц мы поженились.
— Ну, — сказала подруга, — для Министерства внутренних дел неплохой стиль письма. И потом он тебя безумно любил. А сейчас?
— И сейчас, — сказала Ира.
— Тогда я ничего не понимаю, — сказала подруга, — ну-ка, выкладывай, что у вас произошло? Давай прямо, как баба бабе.
(Когда две женщины начинают говорить, «как баба бабе», подробно изложить это на бумаге не представляется
— В двадцать лет я казалась себе ужасно старой. Я была уверена, что уже много пережила, много перечувствовала, много видела. Рядом со мной учились мои товарищи, у них были свои интересы, увлечения. Но все мне казалось будничным, простым. Я знала, что их волнует, противоречия, которые их разрывают. Люди переставали думать о чем-то высоком. Людей затягивали мелочи. Я боялась, что так неизбежно будет и со мной.
Я уже была избалована интересными людьми (интересными для двадцатилетней Иры), а главное, интересными книгами. Я начинала требовать невозможного. Правда, иногда я себе задавала вопрос — имею ли я право на исключительное? Конечно, я отвечала, что нет. Но это ровным счетом ничего не меняло. Редкие люди были для меня неожиданны. Обычно, поговорив с полчаса и внимательно посмотрев на человека, уже знаешь, что он скажет, чем он живет. Тянуло к более взрослым, но те уже, как правило, вошли в свой будничный ритм и нарушать его, ей-богу, не стоило. Краминов сравнивал это чувство с долгим наблюдением земли с самолета. Сначала интересно, а потом уже знаешь, что будет. Сверху неинтересно. Но это уж мнение Краминова обо мне.
Так вот, все время мешала жить этакая неуспокоенность, постоянная смена желаний, уже исполнившихся — более сильными. Всегда хочется того, чего нет. Бросалась от стихов к театру, от театра к живописи, потом к музыке.
Потом я настолько привыкла изображать веселость (мне даже завидовали и называли «девочкой, которая всегда улыбается»), что не могла заставить себя говорить о том, что меня тревожит. (Кстати, эта черта осталась и сейчас.) Тогда внешне действительно было все хорошо. И какая-то гордость не позволяла выдавать себя. А главное, никто бы моих проблем не разрешил. Просто был бы повод для злословия.
Для меня стало законом во всех случаях жизни рассчитывать только на себя.
В общем, я была уверена, что я себя окружила крепким забором и, как мне в будущем ни был бы близок человек, он через этот забор не пробьется. Он всегда будет видеть меня такой, какой я хочу ему казаться, а не такой, какая я на самом деле.
Но я встретила Краминова. Это как солнечный удар. Все мои стенки полетели к черту. Мы делились друг с другом всеми нашими чувствами и мыслями, даже оттенками мыслей. А он уже тогда был неплохим психологом. Он только что кончил юридический и работал следователем.
Мы жили в маленькой комнатке, которую снимали за четыреста рублей. В этой комнатке, кроме наших бумаг и фотографий, где мы вдвоем, все было чужое, хозяйское. Но как я была счастлива приходить туда. Я старалась задерживаться и приходила, когда он уже был дома. Как он меня ждал! В общем, бабы в этих случаях говорят «на руках носил».
У него была маленькая зарплата, но нам хватало. Мы знали, что будем пробиваться вместе, что будем помогать друг другу и даже хорошо, что нам сейчас трудно и мне приходится отказываться от покупки новой кофточки. Да, от помощи моих родителей Краминов тоже отказался. Итак, мы ждали, что дальше будет легче. Самое большое лет через десять мы пробьемся «в люди», и жизнь пойдет спокойно. Увы, сейчас я все бы отдала за то, чтоб жить так, как тогда с ним жили.