Вечная молодость графини

Лесина Екатерина

А гребень забрал.

Пообещал вернуть. Анечка поверила: Серега добрый.

А она – сволочь. Но исправится. Обязательно исправится. Вот только поспит немного.

– Выпей, – велела Ольга, протягивая пластиковый стаканчик. – Полегчает. И не психуй ты так, скоро вернемся.

Адам принял стаканчик. Сделал несколько глотков и вывернул остаток на сиденье машины.

– Что ты делаешь, урод?! – взвизгнул водитель, оборачиваясь. Ольга поспешила его успокоить. Адам же уставился в окно.

Дорога тянулась

вдоль желтых новостроек, которые с одной стороны подпирал пустырь, а с другой – куцый лесок. Блестели вымытые талым снегом ели, пыхтел трактор, увязший в грязи, провисли мокрыми нитками провода. Проходило оцепенение.

Что бы там ни было в чае, но оно работало. Адам с удовлетворением отметил, что пульс его выровнялся и дыхание пришло в норму. Правда, появилась сонливость, но она – скорее норма для седативных средств.

– Ты ведь помнишь, что делать, Адам? – спросила Ольга, поворачиваясь всем корпусом. Она привстала и оперлась на спинку сиденья локтями. – Ты ведь не станешь делать того, что меня расстроит?

Водитель громко хмыкнул. Вероятно, он считал, что остался неузнанным.

Адам зевнул и закрыл глаза. Разговаривать ему не хотелось.

– Уверена, что не переборщила?

– Уверена, – огрызнулась Ольга. – Он притворяется. Он у нас вообще знатный притворщик.

Почему бы и нет? Мимикрия – одна из возможных стратегий выживания, и не самая плохая.

Машина повернула налево. Звуки города стали громче, отчетливей. Потом направо. И снова налево. Выбранный путь соответствовал карте, следовательно, сюрпризов не предвиделось, что не могло не радовать. Наверное, странно радоваться собственной смерти, и психиатр непременно сказал бы что-нибудь умное по этому поводу. Но психиатра не было и больше не будет в жизни Адама, как и самой жизни.

Остановка. Рука на плече, и раздражение, которое чувствуется за этим прикосновением. И подтверждая догадку, Ольга шипит:

– Вставай! Идем!

Серый куб ЗАГСа влажно поблескивает, и золоченые буквы горят на табличке ярко, почти ослепляя. Адам щурится, но прочитать ему не позволяют: водитель подталкивает в спину и шепчет, уже не скрывая злости:

– Пошел!

Адам не может сдвинуться с места, ноги словно приросли к шестигранной плитке, из стыков которой торчат стебельки травы. Слишком много чужого. Слишком много другого. И дышать.

Психиатр учил дышать.

Глубоко, чтобы до боли в ребрах, до воздушной пробки в горле, которую выталкиваешь с резким выдохом. И снова вдох.

Первый шаг. Смотреть под ноги. Людей нет. Ничего нет. Плитка есть. Порог. Ступеньки с узкой золоченой каймой.

Вдох-выдох. Все хорошо. Розовая крошка в искусственном граните, точно звезды впаяли.

Иррациональная ассоциация говорит о высоком уровне эмоционального статуса, несмотря на седативное средство, полученное от Ольги.

Ее партнер держится чересчур близко.

Двери открываются. Внутри пахнет знакомо, цветами и свечами. И вонь их несколько снижает напряжение. Настолько, что Адам решается поднять взгляд.

Зеркало во всю стену. Расчерчено ромбами, украшено золотыми гвоздиками, и кажется, что отражения приколотили к воде.

У зеркала нервозно переминается дамочка в красном костюме. Прямая юбка морщит на бедрах, двубортный пиджак расходится на груди, грозя лопнуть. Судя по верхней пуговице, более темной, чем остальные, однажды угрозу он выполнил. Дамочка сидит на диете и врет себе, будто диета помогает. И в поддержание вранья натягивает старые вещи. Это глупо.

– Мы к Наталье Юрьевне, – говорит Ольга гулким шепотом. – По поводу…

– Да-да, – соглашается дамочка и широким жестом указывает на дверь с табличкой: «Администратор».

– Мне надо в туалет, – Адам постарался сказать громко, но все равно голос утонул в громадине зала, только отражение на золоченых гвоздиках нервически дрогнуло.

– Что? – переспросила Ольга. А дамочка брезгливо скривилась и забыла про то, что надо утягивать живот, который тотчас вспух тяжелым пузырем.

– В туалет. Надо. Организм требует избавиться от избытка влаги.

Адам пояснил охотно, получая странное удовольствие от того, как меняется лицо Ольги.

– Физиологическая потребность, игнорировать которую неразумно.

– Иди. Присмотри за ним…

– Не стоит. Будет хорошо, если вы останетесь за дверью. Специфика моего психологического портрета требует уединения при некоторых процессах.

Губы дамочки сошлись ярко-красной точкой, а грудь подпрыгнула, увеличив давление на пуговицу до предела. И водитель, видя гнев, схватил за руку, потянул куда-то вбок, шипя на ходу:

– Да я тебе…

В туалет заглянул и, убедившись, что окон нет, впихнул Адама внутрь.

Белый кафель. Запах хлорки. Еще один зеркальный квадрат, на сей раз, правда, без гвоздей. Три кабинки. Рукомойник.

– Вы здесь? – спросил Адам, не особо надеясь на удачу. Однако ближайшая дверь скрипнула, выпуская вчерашнего толстяка. Он явно нервничал. Но он пришел. Уже хорошо.

– Вы… ты не передумал? – толстяк облизал губы.

– Нет.

Адаму немного жаль толстяка, которого посадят. Толстяк наивен. Он пришел убивать и вооружился вчерашним сценарием. И почти уверен, что останется безнаказанным, и знать не знает о подельнике Ольги. А подельник нервничает. И обязательно запомнит толстяка. И даст показания, открещиваясь от убийства.

Нож лежал в пластиковом пакете. Длинная рукоять и еще более длинное лезвие.

– В хозяйственном купил, – пояснил толстяк и смахнул пот. – Заехал и купил. Правильно? И еще вот перчатки.

Он продемонстрировал руки в бледной оболочке хирургических перчаток.

– Молодец, – похвалил Адам и снял пиджак, который аккуратно пристроил на угол дверцы.

– Я… ты… тебе же не будет больно?

Все-таки люди во многом алогичны. Какая разница, будет ли больно, если боль, как и жизнь – явление конечное?