Вечная ночь
Шрифт:
– Все, – выдохнул Миша, поднимаясь, – теперь перекурим и выпьем кофейку.
Вокруг старого учителя, в его убогой квартире, отчетливо звучали голоса ангелов. Ангелы смотрели со стен, с фотографий выпускных классов. Учитель был из тех, кто заманивает детей к пропасти. Многие годы он создавал для них иллюзию любви и возможности жизни там, где только похоть, тлен и смрад. Это было так же подло и лицемерно, как реклама по телевизору, но действовало на более глубоком уровне.
Старого учителя хотелось убить. В
Косметический клей стягивал кожу на подбородке и верхней губе. Хотелось снять накладную бороду, но придется потерпеть. Дома, ночью, это будет целая процедура – отклеивать усы и бороду надо медленно, осторожно и потом обязательно протереть лицо специальным лосьоном.
Кожа у него с детства была очень чувствительная. Все тактильные ощущения обострены до предела, как будто верхний слой содран. От воротника рубашки оставалась красная полоса на шее. В паху от шва сатиновых трусов зудели малиновые шрамы, которые не исчезли до сих пор, хотя в последние двадцать лет белье он покупал себе самое дорогое, мягкое.
В детстве его одевали слишком тепло и постоянно кормили. Бабушка и мать наголодались, намерзлись в войну. В ненаглядного мальчика впихивали жирные борщи, огромные сковороды картошки, жаренной на гусином жиру, бесконечные вареники, плюшки, оладьи.
– А вот котлетка. И макарончики. За маму, за бабу.
Он родился семимесячным и таким синюшным, что в первую минуту показался матери негритенком.
Мама была порядочная, тихая женщина, работала экономистом в Министерстве тяжелой промышленности, вместе с бабушкой занимала маленькую комнату в коммуналке в старом доме, неподалеку от площади трех вокзалов.
Крупная, нескладная, широкоплечая, с толстыми щиколотками, с большими плоскими ступнями и руками, как лопаты, с волосами, по цвету и грубости напоминавшими мешковину, она привыкла, что ее не замечают. В ее поколении мужчин вообще осталось мало. Ровесников и тех, кто постарше, сожрала война, истребили сталинские лагеря.
Она привыкла, но не смирилась. Ей очень хотелось ребенка. К сорока годам тоска по материнству выросла в настоящую манию. На каждом, самом завалящем мужичке она останавливала задумчивый взгляд, заранее покорный, овечий.
Шел сорок шестой год. Кончался влажный горячий май. Короткие грозы, шум свежей листвы, первые после войны туфельки на каблуках, яркое платье из крепдешина. Она сшила его сама на старой зингеровской машинке из отреза, который чудом сохранился у мамы в сундуке. На ночь она накручивала волосы на марлевые папильотки, утром красила губы, брызгала на шею духи «Красный мак». Третьего июня ей исполнялось сорок лет. До этого дня оставалась ровно неделя.
История судьбоносной встречи с человеком, который стал его биологическим отцом, менялась почти каждый год, по мере взросления бесценного мальчика, обрастала разнообразными подробностями.
То он был летчик. Они с мамой познакомилась еще до войны и не успели пожениться потому, что он ушел на фронт. В мае сорок шестого встретились, всего на сутки. Он продолжал воевать после победы, вырвался в короткий отпуск, а потом сразу погиб.
То он становился разведчиком, страшно засекреченным, глубоко внедренным во вражеский тыл, то капитаном подводной лодки. Дальний Восток, Порт-Артур. Контузия.
Она, кажется, забыла, как все произошло на самом деле. Но помнила бабушка и помнили соседки. Он узнал правду из случайного кухонного разговора, когда ему было пятнадцать лет.
Тридцатого мая мама возвращалась очень поздно из своего министерства. Шла пешком по глухим переулкам и проходным дворам.
В метро за ней увязался молодой человек. Смотрел в упор в вагоне, потом пошел следом и в темном тихом месте, у пустыря, где еще не начали стройку, набросился, ударил по голове, стал душить. Она не успела крикнуть, потеряла сознание. Ее подобрал на рассвете милицейский патруль. Исчезла сумочка с продуктовыми карточками, туфли, дешевые коралловые бусы. Травмы оказались не слишком серьезными. Уже через неделю она вышла на работу. А через месяц поняла, что беременна.
Аборты были запрещены. Конечно, она могла по справке из милиции все устроить. Но не захотела. Она помнила, что парень был молодой, здоровый, сильный. Остальное не важно. Это последний шанс. Другого не будет.
До года никто не верил, что он выживет, недоношенный, с какой-то сложной легочной патологией. Она обкладывала кроватку бутылками с горячей водой. Она сутками носила его на руках. Потом всю жизнь дрожала над ним, берегла от сквозняков и сырости.
Мелкими предметами можно подавиться. Тяжелые предметы могут упасть на голову. Электрические провода и розетки, кипящий чайник, грязь под ногтями, дверные ручки в общественных местах, трамваи, автомобили, бродячие собаки, мальчишки во дворе и в школе – все было опасно, все представляло угрозу его здоровью и жизни. Страх за себя, единственного, бесценного, самого главного мальчика на свете, он усвоил с ее молоком.
Мир вокруг был враждебным и грубым. Он ни с кем не мог дружить. Его дразнили пончиком и нюней. Всегда, с младенчества, он чувствовал себя страшно уязвимым. Возможно, поэтому кожа его стала такой чувствительной.
Варежки, связанные бабушкой из дешевой пряжи, кололи руки. Кромка валенок, даже сквозь брюки, натирала икры до крови. Саднящая боль прикосновений неживой и живой материи пропитала его насквозь.
Эта боль – все, что осталось от детства. Боль и жгучее желание отомстить всем, кто смеялся над ним, кто дразнил.