Вечные будни

 По правде говоря, их отношения всегда были такими, все эти тридцать с лишним лет. Серые будни, мелкие ссоры с попреками, порой и с рукоприкладством. Потом снова мирились. И опять жизнь тянулась потихоньку вперед, со скрипом да вперевалку. Таково их будничное супружество, и таковы супружеские будни.

Ему уже далеко за пятьдесят, а она моложе его на два года. Никто в деревне не называет их по фамилии, которая кажется слишком торжественной и потому неуместной: Харьюслуома («Протока хариусов»). Вместо этого ее называют Оттова Элма, а его — Элмин Отто. Он медлителен, молчалив

Вот и теперь между ними разгорелся небольшой конфликт, этакий обычный в семейной жизни разлад, который разгорается большей частью почти что из ничего, но после известных словоизлияний с той и с другой стороны может перерасти в бурное столкновение, так что в конце концов приходится извиняться с тягостным чувством стыда и раскаяния.

С ее точки зрения, муж совершил ужасный проступок. После трудов знойного летнего дня он выпил жидкость, в которой даже червяк погибает. Пил-то не на свои. Он еще до сего дня ни разу ни медного грошика не истратил на вино. Его угостил старый приятель, человек честный и знающий толк в жизни, товарищ по работе. Однако это объяснение, в котором муж особенно старался подчеркнуть свои весьма достойные принципы бережливости, вовсе не смягчает его вину в глазах жены. Она брезгливо тянет носом и, чуя идущий от мужа запах водки, принимается наставительно, по-матерински журить:

— Ну, и как ты смеешь! Да еще в субботний вечер. Ведь и в баню надо бы сходить.

— Вот об этом-то я как раз и думал, — примирительно говорит муж, садясь на скамью, и в его серых хэмеляйских глазах светится добродушие, как летнее солнышко.

— Та-ак. Что же ты думал?

— Да только то, что раз наступил субботний вечер, то…

— То ты, стало быть, можешь являться домой наклюкавшись! — резко перебивает жена.

— Да ну, Элма… Ты же видишь, что я не пьян.

— Ах, я вижу! Как же, вижу! А вот это ты видишь? Он не пьян, поглядите-ка на него! Полюбуйтесь. Не пьян! Напитался, как радуга.

— Но, Элма, дай же, я объясню…

— Нечего мне объяснять. Ты налакался водки, и от тебя разит, как бог знает от чего. А я-то жду его домой, как путного.

— Но ведь я же пришел домой.

— На полчаса позже обычного. Я жду, жду, кофейник подогреваю. Ради этакого неблагодарного чучела.

И, как бы в наказание, она, убирает чашки со стола и закрывает шкаф. И ее пышная грудь колышется волнами зеленого гнева. Муж некоторое время испытывает неловкость, но затем по его лицу пробегает слабая улыбка: дескать, надо же из-за такого пустяка лезть в бутылку! Восемь часов он как вол работал в садоводстве, где летний зной согнал с него семь потов, где изо дня в день гнешь спину да нюхаешь землю с навозом — и стоило ему после этого лишь на минутку отлучиться, выпить пару глотков вина, поднесенного старым Сайнио, как вот что получается. Жена надулась, глядит сычом. Обвиняет его в пьянстве. А в довершение всего убирает в шкаф чистую посуду и, по-видимому, не желает налить ему даже чашечку кофе-суррогата!

Со вздохом Отто стаскивает с ног сапоги, сует их под лавку, а затем вешает у плиты портянки. Это опять выводит жену из терпения.

— Нечего их тут вешать, чтоб воняли. Поди, повесь во дворе. Муж подходит к жене, и его терпение кажется беспредельным, как бездонное озера Инари. Он говорит тихо и как бы извиняясь:

— Ну, послушай же, Элма, дай мне объяснить. У нас был сегодня ужасно тяжелый день. С утра поливали в томатных теплицах. Потом розарий окуривали серой. А потом…

— А потом пошли пьянствовать! — перебивает жена.

— Да нет же, нет. Не совсем так. Только уж когда кончили рабочий день, мы… у Сайнио было немного…

— Ага, так вот ты с кем пил! С этим старым сморчком! Ух ты, несчастный… А что, если бы вдруг хозяин узнал?

— Ну и что? Хозяин там же был, с нами.

— Хозяин был с вами? Ну, вот уж ты себя и опозорил совсем. Свинья!

— Но, Элма…

— Свинья! Свинья! Не прикасайся ко мне. Я не хочу иметь никаких дел с таким пропойцей.

— Но, послушай, Элма, это же только третий раз за всю мою жизнь. Элма, ну, посмотри сюда.

— Прочь лапы! Чего ты от меня хочешь? Чего тебе нужно от меня?

Отто смотрит на жену чуть ли не с мольбой и говорит тихо:

— Ты ведь знаешь, что я неплохой человек. Вот если б только сколотить…

Жена зажимает обеими руками уши и взвизгивает:

— Не начинай снова ту же старую песню! Только бы сколотить, да только бы сколотить! Тридцать лет я это слушала, и довольно. Больше ничего и сказать не умеешь, как «только бы сколотить…» Ты ничего не сколотишь, это уж ясно. Убедились. Скорее голову себе расколотишь.

В глазах мужа вспыхивают огоньки разгорающегося гнева. Он уже готов схватить жену своими большими батрацкими руками, но кое-как сдерживает себя. Лучше уйти. Он поворачивается и бросает презрительно:

— Понюхай, знаешь что…

— Понюхай сам!

Она подскакивает к нему, загораживая путь, и продолжает шепотом, задыхаясь:

— Что ты сказал? Так-то любезен с женой! Сначала надрызгался, как пес его знает кто, а потом еще меня заставляет нюхать невесть что! Не думаешь ли ты, что мне можно говорить любые слова? Да?

У него вырывается вздох отчаяния:

— О Господи! Если тебе со мной так тяжело жить, то давай разведемся. Разведемся сию же минуту.

Это еще больше приводит ее в ярость.

— Разведемся! Опять старая песня. Несчастный! Ничего получше не выдумал: «разведемся»! Но ты-то без меня как проживешь? Я тебе тут же прямо скажу, что ты без меня был бы ничто, ничто. Ведь ты же не мужчина, а просто…

Это переполнило чашу. Замахнувшись своей широкой лапищей, он ударяет жену по уху. Затем он хватает ее за полные руки и силой усаживает на кровать. Еще две звонкие пощечины — и жаркая словесная схватка завершается тихим плачем.

Размеренно шагая, муж выходит вон из избы. Сердце его громко стучит, и в голове стоит чертовский шум. У него такое чувство, что в этом бою он потерпел поражение.

Душный июльский день медленно, нетвердой походкой спускается к закату. Солнце еще висит над селом, однако оно уже сбавило свой пыл наполовину и больше не накаляет пересохшую землю. Воздух приятно спокоен и мягок — мягче мышиной шерсти.

Отто останавливается у крыльца и рассеянно осматривает опустевший и притихший двор, который со всех сторон обступили длинные теплицы с выбеленными известкой стеклянными кровлями. Грудь его переполняет щемящая тоска, которой нет названия, и он чувствует себя старым-престарым. Вся его жизнь — сплошные будни, уныло монотонные, безрадостные. Будни заглушили в нем светлые, праздничные нотки молодости, будни сгорбили его, пригнули плечи к земле и лицо изрезали морщинами.