Вечные паруса
Шрифт:
Полосу света перегородила тень. Вода искажала перспективу, и Нине показалось сначала, что рядом с камнем ковыляет уродливый головастый человечек. Но вот человечек приподнялся, повернулся боком, сверкнув узорчатой кольчугой цвета старой меди, и рука Нины невольно скользнула к поясу, где обычно висел импульс-пистолет.
Трехметровый осьминог, покачиваясь на толстенных боковых щупальцах и лениво щурясь, разглядывал гостей сонными глазами. Он был, видимо, очень стар, и большие желтые глаза-тарелки смотрели мудро и печально.
Уисс
Гора мышц вздулась, наливаясь голубой кровью, и камень дрогнул. Он отвалился медленно и плавно, как бывает только под водой или во сне, и за ним открылся неширокий черный ход, ведущий в глубь рифа. Спрут протянул щупальце в проход, и там что-то тускло блеснуло.
Уисс шевельнул плавниками, приглашая Нину за собой.
Звезда постепенно гасла, и Нина включила головной фонарь. Спрут, ослепленный ярким электрическим светом, заморгал глазищами, испуганно побагровел, выпустил из воронки сильнейшую струю и бросился наутек в темноту.
Нина вслед за Уиссом подплыла к проходу и остановилась, изумленная. В проходе была дверь! Тяжелая, решетчатая дверь из желтого металла, который Нина приняла сначала за медь, но потом сообразила, что медь в морской воде давно покрылась бы слоем окиси...
Дверь была широко распахнута. Нина, словно желая убедиться, что решетка - не обман зрения и не бред, медленно провела пальцами по толстым шероховатым прутьям грубой ковки, по неровным прочным заклепкам, по силуэту дельфина, умело вырубленного зубилом из целого куска листового золота... Все это сделано человеком, но когда, зачем и для кого?
Нина попробовала закрыть дверь, но она не поддавалась.
Золотой дельфин, наискось пересекая решетку, застыл навеки в длинном прыжке.
* * *
Академик Карагодский никак не мог уснуть в эту ночь.
Вернувшись к себе в каюту после традиционной вечерней прогулки по верхней палубе, он разделся, накинул на плечи пушистый лавсановый халат и долго стоял перед зеркальной стеной, разглядывая себя.
Из стеклянной глубины на него смотрел высокий плотный старик. Чрезмерная полнота, однако, не безобразила его: даже двойной подбородок и объемистый живот только подчеркивали весомость и значительность всей фигуры. Но в этой знакомой благополучной фигуре появилось что-то новое...
С некоторым замешательством вглядывался Карагодский в свои собственные глаза и не узнавал их. Изменился даже цвет, они отливали синевой. Беспощадные и молодые, они разглядывали академика с плохо скрытой неприязнью.
Нет, это уже слишком. Если собственное отражение начинает тебя так разглядывать, значит, дело плохо. На корабле сумасшедших, наверное, действует какое-то биополе, попав в зону
Странно, что он думает обо всем без горечи. Странно, что сознание своего морального поражения доставляет ему какую-то особую тревожную радость. Словно лопнул внутри годами зревший нарыв, принеся боль и чувство облегчения....
Интересно, как он будет вести себя, вернувшись домой? Снова заседания, президиумы, дружба со Столыпиным, который держится в секретариате только потому, что глупые его боятся, а умным не хочется тратить нервы впустую. Или...
Карагодский поплотней запахнул халат и настежь открыл оба иллюминатора. Острый запах соли и шалфея защекотал ноздри. Полная луна плыла над морем, покачиваясь в темном небе, как детский шарик, который пустил когда-то на первомайской демонстрации маленький мальчик, которого звали Веня... Веня... Шесть лет... Красная площадь. Неужто тот самый шарик? Вернулся?
В тени острова Карагодскому почудилось движение. Что-то сильно плеснуло и стихло. Наверное, Уисс.
Карагодский придвинул кресло к видеофону Всесоюзного нооцентра и набрал шифр. На экране загорелась надпись:
"Просим подождать". Прошло пять минут - машинам пришлось покопаться в своей всеобъемлющей памяти. Наконец загорелись сигналы готовности, и Карагодский, пощелкивая переключателем, принялся просматривать материалы: крикливые газетные заметки, запальчивые журнальные статьи, схемы и описания опытов.
Всякие сомнения отпали: Кливу Бакстеру удалось зарегистрировать таинственное биоизлучение еще в 1966 году. Причем сделал он это предельно наглядно и просто. Бакстер взял схему грозоотметчика Попова - прапрадедушку современных радиоаппаратов. Только вместо стеклянной трубки со стальными опилками - когерера - он поставил "живой детектор", - цветок филодендрона. Прибор Попова отмечал разряд молнии на расстоянии в несколько сотен верст. "Живые детекторы" Клива Бакстера чувствовали мысленные угрозы человека-"излучателя" за триста миль, причем все известные способы экранирования от электромагнитных полей {с помощью фарадеевского экрана и металлических контейнеров) не мешали растениям фиксировать сигнал.
Но Клив Бакстер был директором исследовательского комитета Академии криминалистических наук и, ко всему прочему, истинным американцем. Он попытался сделать из своего аппарата что-то вроде "растения-следователя", реагирующего на "волны преступности", исходящие от обвиняемого. Затея с треском провалилась, а газетная шумиха облепила суть дела таким ворохом безграмотных нелепостей, что найти в очередной сенсации рациональное зерно было невозможно. Да и сам Бакстер вряд ли понимал до конца все значение своих необычных экспериментов - его интересовала практическая сторона, он был отличным криминалистом, но не больше...