Чтение онлайн

на главную

Жанры

Шрифт:

Я открыл «раненого бизона» — живой, затихающий комок доверчивости и боли — настолько явственно, что чуть было не решил: она рисовала именно его.

«…Вы рассказали в последнем письме о студенте-философе, о его теории „вечного человека“. Читал и завидовал — легкости, безболезненности его веры и его открытий. Мне это далось, а точнее дается сейчас намного мучительнее. Хотя я, употребляя уже устаревшие термины, состою в „физиках“, а не в „лириках“ (окончил физфак Новосибирского университета и работаю в хорошо известном вам Академгородке), но подлинной лирики никогда не был чужд: любимым из современных писателей-фантастов был и остается Брэдбери. (Собственно говоря, и первое письмо к Вам я написал не потому, что мне особенно понравилась Ваша книга, а из-за Брэдбери — показалось, что Вы понимаете его несколько сентиментально. Но не в этом дело…) Однако, даже чувствуя себя до известной степени „лириком“, я никогда не помышлял о том, что сегодняшние чудеса техники через пятьсот, даже сто лет покажутся людям забавными. Допотопными — бесспорно. Но забавными, нелепыми?! Разве нас забавляют орудия доисторического человека? Или потешают парусные суда? Ваш студент-философ очарован лицом Паскаля, которое кажется ему (как образ духовной жизни человека) вечным, в отличие, видимо, от техники или науки той эпохи. Напомните ему от моего имени страницу одной

из повестей Гофмана. Там рассказывается о том, что в середине XVII века карета с окнами из настоящего стекла изумляла Париж — на ее пути стояли восторженные толпы. В этой восторженной толпе мог оказаться и Паскаль: середина XVII века — его время. И даже, может быть, он касался пальцем стекла в окне кареты, не веря реальности этого чуда. Ведь жила в Паскале душа ребенка, любознательная и восприимчивая. Лицо, восхищающее Вашего студента-философа, даже на позднейших портретах, когда Паскалю уже за тридцать, — лицо гениального мальчика. Не нужно забывать и о том, что Паскаль был не только нравственным философом („лириком“), но и великим математиком („физиком“). Как человек точного мышления, он относился с большим уважением к развитию техники и науки. К их „чудесам“. Понимает ли это Ваш студент? Я любил и люблю окружающие нас чудеса: мудрый лаконизм форм реактивного самолета рассказывает мне о современном человеке ничуть не меньше, чем музыка Шостаковича. А квантовая механика будоражит воображение различными „странностями“ ничуть не слабее, чем работы ультрасовременных художников. Но не в этом дело. Я пишу, наверное, азбучные вещи.

Дело в том, что однажды мой хорошо уравновешенный мир резко пошатнулся. Я испытал сильное нравственное потрясение, суть которого настолько интимна (хотя речь идет о разрыве не с женщиной, а с мужчиной — старым студенческим товарищем), что подробно писать о нем Вам, человеку малознакомому, нелепо. Я обнаружил за современной формой, отличавшейся, как мне казалось много лет, мудрым лаконизмом и потаенной духовностью, такую нравственную бессодержательность, или, если уж начистоту, полнейшую безнравственность, что отшатнулся, как от смрадной могилы…

Вот я и говорю, что завидую Вашему философу, безболезненности его веры в человека: и вчерашнего, и сегодняшнего, и завтрашнего.

Я пережил тяжелое время, о многом думал и во многом усомнился. И у меня тоже родилась собственная „теория“ — я решил, что мир переходит в новое измерение. Постараюсь сейчас объяснить это с помощью одной исторической параллели, точнее — гипотезы. Вам, конечно, известна версия о том, что некогда, в допотопную эпоху, уже существовала высокоразвитая цивилизация — разумные существа на земле умели летать, открыли электроэнергию, даже овладели тайнами атомного ядра? Потом мировая катастрофа, запечатлевшаяся в памяти человечества как потоп, уничтожила цивилизацию, и те, кто остался, начали с азов… В этой версии бесспорно одно — мировая катастрофа, остальное, по-видимому, игра фантазии. Некоторые ученые, в том числе из моего окружения, объясняют потоп тем, что под влиянием большого космического тела, нарушившего равновесие солнечной системы, изменился наклон земной оси, резко переместились полюса, поднялась исполинская волна, затопившая бесчисленные суши… И вот однажды, когда я возвращался домой по шоссе и навстречу шел нескончаемый поток машин, а надо мной (поблизости аэродром) шли самолеты, я подумал: а ведь и эта новая исполинская волна может затопить ценности, кажущиеся сегодня вечными? (Я имел в виду именно то, что восхищает в человеческом лице Вашего студента-философа.) Не перемещаются ли опять полюса — на сей раз не географические, а нравственные? И я долго мучился этими мыслями. Пишу Вам сумбурное письмо, чуть успокоившись, но тем не менее остро завидуя людям, которым дается радостно и легко вера в „вечного человека“…»

Девочка кончила рисовать, уронила ветку, подняла, растопырив пальцы, над рисунком руку, точно его охраняя. И я подумал: этого легкого усилия, видимо, достаточно, чтобы остановить «новую исполинскую волну», потому что под маленькой — не шире тополиного листа — ладонью живет «раненый бизон».

Когда несколько десятилетий назад в Альтамирской пещере были обнаружены «бизоны», испанские и французские ученые не поверили, что они написаны доисторическим художником. Лаконизм линий, «беглость» мазков, емкость изображения, раскованность композиции казались настолько современными, что международный конгресс в Мадриде поспешил объявить рисунки талантливой подделкой — работой безвестного художника, гостившего незадолго до находки «бизонов» в усадьбе богатого испанского землевладельца рядом с Альтамирой. И лишь когда утих шум сенсации, охладели страсти и — что особенно существенно — подобными «бизонами» оказалась расписанной пещера Комбарель, куда не мог войти ни один из современных художников, ибо вход в нее был замурован, начались серьезные изыскания, установившие возраст рисунков: мадленское время (20–12 тысяч лет до н. э.).

Теперь «бизоны» изучены до мельчайших черточек; им посвящены тысячи умных страниц, где отмечается совершенство изображения и высказываются различные суждения о том, что же побуждало рисовать доисторического художника — избыток сил, вера в магический обряд, бессознательная попытка исследовать окружающую действительность?

Читая строки о «трепете напряженных мускулов и упругости коротких крепких ног бизонов», о хорошо развитом воображении художника, которое, видимо, помогало руке его, живо воссоздавая жестокую реальность: тяжелый бег животного сквозь чащу, его рев, ярость настигающих охотников, — я часто ловил себя на том, что в этих бизонах, особенно в самом поразительном — «раненом» не замечено нечто весьма существенное для постижения тайны их бессмертия.

В царственной, низко опущенной голове, мощных, детски беспомощно подломленных лапах «раненого бизона» чувствуется доверчивость побежденного к великодушию победителя — то, что через тысячи лет будет потрясать сердца в шекспировских трагедиях. Художник наделил бизона новой истиной и новой красотой. Это были истина и красота самого человека. Его рисунки, даже когда он писал бизонов, исполненных сил, решимости бороться за жизнь, удивительно нежестоки. И странно, что этого, чисто нравственного содержания не увидели за «модернистской» манерой маститые искусствоведы, объявившие их работой современного европейского живописца. Вот он нарисовал бы жестоко!

В этой нежестокости доисторического художника в изображении жестокой реальности (чтобы жить, надо убивать) таилось великое обещание. Его работа исполнена сострадания. И для меня это куда существеннее, чем «совершенство рисунка» и «смелость больших пятен охры».

А когда он окончил работу и вышел из пещеры, где догорал костер и уже видели сны охотники, женщины и дети, его окружила первобытная ночь, первобытный мир. И он, художник, был равновелик этому миру, его безмерности, его бесчисленным тайнам. Он сам был микрокосмом и потому — Творческим Человеком.

Ночь, была обыденно неспокойна: шумел ветер,

шли сквозь чащу живые бизоны. Но в этом заурядном неспокойствии первобытной ночи можно было расслышать и что-то новое: ударял по камню Микеланджело, настраивал скрипку Моцарт, смеялся Пушкин.

«…Легко ли далась мне вера в вечного человека? В одном я теперь не сомневаюсь: она далась совершенно естественно. Началось это, пожалуй, с „Диалогов“ Платона. Я читал их задолго до философского факультета, шестнадцатилетним мальчишкой. (Работал на заводе и посещал вечернюю школу.) Понял одно: за две с половиной тысячи лет до меня жили умные, хорошие люди, умевшие с толком размышлять и, если надо, мужественно и красиво умирать. Второй раз читал „Диалоги“ на первом курсе филфака. Теперь они для меня были „объектом исследования“, и воспринимал я их не наивно-целостно, как в шестнадцать лет, а с чисто студенческой утилитарностью: не переживал, а изучал. Через некоторое время меня опять потянуло к „Диалогам“, и Платон вошел в мою душу. Он уже был не вне меня (объект исследования), а во мне. Но это отличалось от первого, наивно-целостного мальчишеского восприятия тем, что я теперь понимал его мудрость и духовную красоту. Я теперь не читал Платона, а жил с ним одной жизнью. Он был не по эту, а по ту сторону моего духовного мира. Он стал живой клеткой вечного человека во мне. Вам, конечно, известна формула Маркса о сохранении богатства достигнутого развития, как непременном условии возвращения „человека к самому себе, как человеку общественному, то есть человечному“. Осознание в себе вечного человека, по-моему, одна из форм заботы о сохранении богатства достигнутого развития.

И это меня особенно волнует. Если помните, и первое письмо к Вам я написал потому, что нашел в Вашей книге строки: „Если ты сидел у ложа Сократа и беседовал с ним перед тем, как он выпил цикуту, и тебе, вольнодумцу и еретику, писала о любви Элоиза, и тебя, декабриста, топтали кони на Сенатской площади, и тебя, коммунара, расстреливали в Париже…“ Да. Меня.

Я тоже думаю, что единственно реальная, высшая ступень развития человечества — сегодня, потому что насыщена, в максимально возможном объеме, уже нажитым духовным и нравственным опытом поколений. Если я хочу быть сегодняшним человеком, я должен нести в себе мысли и чувства тех, кто любил, боролся, отчаивался, надеялся, жертвовал собой во имя будущего до меня. Как видите, по этой нехитрой логике нельзя быть сегодняшним человеком без осознания в себе вечного человека.

Я уже второй или третий раз пишу это слово „осознание“, но не уверен в его точности. Вечного человека в себе надо строить. Да, строить. Ведь и наша духовная жизнь имеет определенную архитектуру…»

Я наконец оторвался от детского рисунка на песке, в котором мое воображение открыло очертания «раненого бизона»: пора возвращаться в редакцию, где ждет меня, видимо, новая почта, и через час или два из перенасыщенного сенсациями воздуха начнут выпадать «кристаллы» с новыми диковинными образами. Я шел по бульвару и думал: это только кажется, что, художнику мадленской эпохи легче было стать равновеликим миру, чем современному творческому человеку.

Дорога в двадцать тысяч лет создала не только новый ландшафт мира, но и новый ландшафт человеческой души. Она углубила ее, усложнила безмерно, сообщила восприимчивость и емкость, которые позволяют ей вобрать в себя в тысячи раз больше, чем тысячи лет назад.

И в то же время что-то осталось неизменным. Это что-то — как жемчужина на дне океана, и вот мы стоим перед «раненым бизоном», и, кажется, не было двадцати тысяч лет.

Но они были.

В духовный мир человека вошли доблесть античных героев, любовь Абеляра и Элоизы, муки испепеляемых еретиков, подвижничество строителей готических соборов.

Вошли в него мужество рабов Спартака, самоотверженность народовольцев, величие Ленина, верность долгу Карбышева и Мусы Джалиля.

В этом духовном опыте Эдип и Фауст, Гамлет и Иван Карамазов…

Одна из замечательных особенностей «мира человека» состоит в том, что его этическое богатство составляют не только радостное восхождение, надежды и любовь, но и разрешившиеся сомнения, утихнувшая боль, воспоминания о бессонных ночах, осознание ошибок.

«…Сейчас мне совестно за то мое сумбурное, путаное письмо. Дело, наверное, в том, что в моем развитии ум намного опередил сердце — Ахилл оставил далеко позади черепаху. Я был искушен в „интеллектуальных волнениях“ и нравственно беспомощен. К сожалению, это беда многих „физиков“. Парадокс в том, что удар по сердцу заставил искушенный интеллект кувыркаться в поисках объясняющих „теорий“. И вот возникла та, которую я, утратив, видимо, начисто чувство юмора, изложил в письме к Вам — „теория“ переместившихся полюсов и новой исполинской волны…

В современном мире действительно есть то, что некоторые западные философы называют „огромным и безобразным“. Но это, согласен с Вами, надо воспринимать не само по себе, а как накладные расходы великого часа истории, когда человечество переживает изменения не эпохи, а эры: меняется лик человеческого общества, меняется лик планеты.

Сегодня я намного терпимее отношусь к Вашему студенту-философу, к его поискам в себе „вечного человека“. Хотя, разумеется, и сейчас я не согласен с его соображением о том, что чудеса современной техники покажутся через сто или пятьсот лет забавными или смешными. Эти соображения тоже, видимо, вроде „накладных расходов“. Мир полон разнообразных ликов человеческого гения. В нем чудесно совмещаются камни Фидия и легкие, как сновидения, парусные суда. В моем стиле, как видите, появилось уже что-то поэтическое…

Последние недели я увлекся античной мифологией и историей искусств. (Кстати, кто ваш любимый мифологический герой? Или, точнее, кто из них, по-вашему, наиболее соответствует сегодняшнему состоянию мира?)

На днях я перечитывал Брэдбери, и меня „осенила“ идея, которая, видимо, достаточно безумна для того, чтобы стать истиной. Мне подумалось, а что, если бы я был художником, которому поручили иллюстрировать томик фантастических рассказов Брэдбери? Я занялся бы, наверное, тогда беззастенчивым плагиатом. Перерисовал бы фигуры людей и животных с фресок Тессили, созданных более тысячи лет назад в Сахаре, когда она не была еще пустыней. Эти странно удлиненные, легкие, танцующие фигуры, эти фантастически изогнутые шеи жирафов, точно выбежавших из детских волшебных историй!..»

Я шел и думал: кто же, в самом деле, мой любимый герой в античной мифологии? Тезей? Антей? Атлант? Чей образ наиболее соответствует «сегодняшнему состоянию мира»?

Сизиф, который в известной книге Альберта Камю, возвысился над миром, поняв его абсурдность?

Нет. Пожалуй, Геракл. Да, любимейший и храбрейший из древнегреческих героев. Но не чересчур ли это детски-безоблачно и наивно-традиционно: после трагического, сложного, странного Сизифа обратить мысли к доблестному Гераклу, сумевшему победить немейского льва, ларнейскую гидру, перебить стимфалийских птиц, поймать керенейскую лань…

Поделиться:
Популярные книги

Золушка по имени Грейс

Ром Полина
Фантастика:
фэнтези
8.63
рейтинг книги
Золушка по имени Грейс

Отмороженный 6.0

Гарцевич Евгений Александрович
6. Отмороженный
Фантастика:
боевая фантастика
постапокалипсис
рпг
5.00
рейтинг книги
Отмороженный 6.0

Заставь меня остановиться 2

Юнина Наталья
2. Заставь меня остановиться
Любовные романы:
современные любовные романы
6.29
рейтинг книги
Заставь меня остановиться 2

Бальмануг. (не) Баронесса

Лашина Полина
1. Мир Десяти
Фантастика:
юмористическое фэнтези
попаданцы
5.00
рейтинг книги
Бальмануг. (не) Баронесса

Седьмая жена короля

Шёпот Светлана
Любовные романы:
любовно-фантастические романы
5.00
рейтинг книги
Седьмая жена короля

Камень. Книга вторая

Минин Станислав
2. Камень
Фантастика:
фэнтези
8.52
рейтинг книги
Камень. Книга вторая

Неудержимый. Книга IX

Боярский Андрей
9. Неудержимый
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Неудержимый. Книга IX

Вперед в прошлое!

Ратманов Денис
1. Вперед в прошлое
Фантастика:
попаданцы
5.00
рейтинг книги
Вперед в прошлое!

6 Секретов мисс Недотроги

Суббота Светлана
2. Мисс Недотрога
Любовные романы:
любовно-фантастические романы
эро литература
7.34
рейтинг книги
6 Секретов мисс Недотроги

Приручитель женщин-монстров. Том 3

Дорничев Дмитрий
3. Покемоны? Какие покемоны?
Фантастика:
юмористическое фэнтези
аниме
5.00
рейтинг книги
Приручитель женщин-монстров. Том 3

Странник

Седой Василий
4. Дворянская кровь
Фантастика:
попаданцы
альтернативная история
5.00
рейтинг книги
Странник

На границе империй. Том 7. Часть 4

INDIGO
Вселенная EVE Online
Фантастика:
боевая фантастика
космическая фантастика
5.00
рейтинг книги
На границе империй. Том 7. Часть 4

В зоне особого внимания

Иванов Дмитрий
12. Девяностые
Фантастика:
попаданцы
альтернативная история
5.00
рейтинг книги
В зоне особого внимания

Назад в СССР: 1985 Книга 2

Гаусс Максим
2. Спасти ЧАЭС
Фантастика:
попаданцы
альтернативная история
6.00
рейтинг книги
Назад в СССР: 1985 Книга 2