Вечный день

Гейм Георг

Стикс I ^{21}

Серое небо, не троганное ветром. Ядовитой мглою вспухает дол. Бледный свет, как из мертвой глазницы, Освещает царствие мертвецов. Грозный рев Флегетона, [38] Как тысяча Ниагар. Расщелины исходят криками, За которыми — огненный самум. Раскаленные добела, Они в потоке — как камни в пламени, И тела их трескаются от жара, Словно глыбы первозданного льда. Верхом друг на друге, голые, дикие, Вздувшись похотью, вспенясь яростью, Они сливаются в адский хор От подножья до гребня крутой плотины. Жирного старика оседлала голая Женщина, волосы в черном вихре, Распахнуты груди и распахнут пах Вызовом своре похотливых грешников. Хор взвывает сладострастной болью. Эхо катится за багровый порог. Исполинский негр Принимает черной грудью белое тело. Несчетные взоры следят любовную Борьбу, хмелея от жажды. Рев Провожает сплетшихся в струе огня, Подобно богам на их порфирных ложах.

38

Стикс(Плач-река)

и Флегетон(Пирифлегетон, огонь-река) — в греческой мифологии — реки, окружающие Царство мертвых.

II

Устав от вечной сонности небес, От паутины, словно плющ, обвившей Курносых толстощеких херувимов, От тихого елейного покоя, От нищих, разленившихся под стенкой, От табака из пасторских раскуров, От Троицы, которая заснула На канапе под пенье старых дев, От этой всей лечебницы для бедных — Мы сами обрекли себя проклятью И сами выбрали себе вот этот Пустынный остров, как корабль вверх килем, Чтобы всю вечность до конца концов Чудовищным потоком любоваться.

Тучи ^{22}

Вы — души мертвых. Вас ведет душеводец [39] К ладье безлицых, осевшей по край. Ваш крик — в бушеваньи бури И в струях хлещущего дождя. За походным знаменем Смерти Колесница вскинула штандарт и герб. До ужаса белые полковые стяги В обод небосвода тычутся бахромой. Близятся чернецы, прикрыв ладонями Заупокойные свечи, за шагом шаг. На мертвых плечах плывут гнилые гробы, А в гробах навытяжку сидящие мертвецы. Идут утонувшие, идут нерожденные, Идут удавленники с синевой вкруг шей, И умершие от голода в дальнем море, И опухшие бубонами черной смерти. В череде покойников — малые дети, Бегут бегом. Хромые спешат вперед, Слепые посохами ворошат дорогу, Кричащие — вслед за немым вождем. Как мятутся листья под пастью ветра, Как несутся совы в черном полете, Так накатывается многоногое чудище, Красное от факелов, пересвет в пересвет. Музыканты барабанят по черепам, И как белые паруса под ветром, Так вздуваются и вьются их белые саваны. Они вливаются в изгнанничий хор. В его муках всей силою вскипает песня, Пред которой сквозь ребра мерцают сердца. Идет ватага с гнилыми голосами, И над нею в вылинявшее небо — крест. Внесли Распятого — И бурей вздыбился мертвый люд. Взбухшие ужасом стенания без края Гремят из морей и брюхатых туч. Потемнело в седых просторах. Налетела Смерть, распахнувши крылья. Настала ночь, но тучи за тучами Шли и шли в бездонные гробы Орка.

39

Душеводец(Психопомп) — бог Гермес, низводивший души умерших в загробный Аид (Орк, Царство мертвых).

Склеп ^{23}

В огромном смертном склепе Как тихо спят они в полых гробницах, И смерть глядит на немые короба Пустыми глазницами черномраморных статуй. Они замкнуты в смерти с незапамятных времен. Их плащи — в пыли и паутине. Воздух затхл. Они позабыты. Время течет неподвижным током. Воздух тяжек от высохшего елея, Бывшего ладана и сгнивших цветов. В трещинах саркофагов мерцают, выцветши, Гробовые наряды, начиная тлеть. Из щели свисает тоненькая детская Ручка, белая и холодная, как воск. Бальзамированная, она вцепилась В бархат, когда-то стягивавший цветы. Маленькое окошко в темном потолке Желтеет светом зимнего вечера И узкой полоской сквозь белесую пыль Ложится на серый гробничный камень. Ветер разбивает оконце, рвет Из рук покойников тощие веночки И метет их понизу высоких стен В вечную тень их сумрачного приюта.

Мертвецкий край I ^{24}

Зимнее утро запоздало брезжит, Желтым тюрбаном приподымаясь над Тощими тополями, на бегу друг за другом Черной полосою рассекшими ему лоб. Шумит прибрежный камыш. Это ветер Продувает просвет для начала дня. А в поле буря, как солдат на страже, Зорю бьет в тугой барабан. Костлявый кулак раскачивает колокол. По улице Смерть шагает, как матрос, Желтыми лошадиными зубами Закусив остаток седой бороды. Старая покойница, вздувши брюхо, Качает маленький детский труп, А он к себе тянет, точно резиновую, Дряблую грудь без капли молока. Двое обезглавленных, [40] головы подмышкой, Выбрались из цепей под каменной плитой. В ледяном рассвете промерзшие Разрубы шей — как красное стекло. Светлое утро, голубой день, И желтой розой, Пахучей розой над полем и кустарником, В мечтательном воздухе колышется солнце. Старый череп вылетает из склепа — Огненно-рыжий хохол и борода, Которую ловит и в воздухе под челюстью Оранжевым шарфом свивает ветер. Улыбаясь, разинула черный рот Полая пещера. Трупы оседают И друг за другом ныряют в глотку, А их прихлопывает немая плита.

40

Двое обезглавленных… — Возможно, намек на героев стихотворений "Луи Капет" и «Робеспьер» (ср. тот же мотив в сонете "Берлин I").

II

Смерзлись веки, заткнулись уши Пылью лет. Ваш удел — покой. Редко-редко стучится вольным стуком В вашу мертвую вечность приблудный сон. В вашем небе, белом, как снег, Утоптанном в камень поступью времени, Над вашим памятником, ставшим руиной, Вырастает лилия, оплакивая вас. В мартовском ливне оттает сон. Большая луна, чадящая с востока, Глубоко заглянет в пустые глазницы, Где толстый и белый копошится червь. Вы спите, вы спите, убаюканные флейтою Одиночества, песнею про мертвый мир, А над вами чертит большая птица Черный полет в желтый закат. Выгнулся мост золотого дня Вдаль и звенит исполинской лирой. Тополя шуршат черным трауром Вдоль пути, над которым бескрайний вечер. Жидкое серебро заливает мир, Зажигая дальние окоемы, И сумрак встает, как черный пожар, Справа и слева от небесной дороги. Мертвая дубрава, за лавром лавр, Клонится ветром, как зеленое пламя. Они вырастают до самой тверди, Где блещет крыльями бледная звезда. Упыри уселись, как большие гуси, На большой колоннаде, дрожа от стужи. Они оттачивают железные когти И железные клювы о ржавый крест. Плющ приветно увивает ворота. Пестрые цветы кивают со стен. Смерть распахивает двери. Робко выходят Костяки, вертя свои головы в руках. Смерть встает на гроб и трубит в трубу. Черепа из земли вылетают тучей, Как из мертвецкого сундука, С бородами, поросшими зелеными мхами.

Летучий Голландец [41] I ^{25}

Огненный ливень затопил океан Черным горем. Дыбятся валы Под южным ветром, рвущим паруса, — Черными клочьями, огромными в урагане. Он мчится, как птица. Длинные волоса Взвеяны, голова его от этого больше. Бескрайную океанскую тьму Он объемлет исполинскими крыльями. Мимо Китая, где в желтом море [42] Драконьи джонки качаются у городов, Где фейерверк облетает небо, И пред каждым храмом бьет барабан. Дождь гонится вслед, едва добрызгивая До края плаща, летящего за спиной. Он слышит на мачте за своими плечами Мертвых часов неустанный стук. Маскою мертвой вечности Его лицо заморожено пустотой. Он худ, как ствол, обглоданный пожаром, А вокруг, как пепел, мерцает время. Годы окопались вокруг чела, Толстой корою обросшего, как дерево. Белые волосы в зимней буре Над каменными висками стоят огнем. Кормчий присох к кормилу, На веслах мумиями — гребцы. Их руки вросли, как корни, В трухлявый прогнивший борт. Их косицы, как их береты, На трясущихся по ветру головах. А на шеях, тонких, как трости, На каждой тяжелый амулет. Он зовет их, они не слышат, Уши их поросли осенним мхом, Он свисает зеленелыми прядями И щекочет в ветре сухие щеки.

41

Летучий Голландец— согласно легенде, капитан некоего торгового корабля, голландец по происхождению, был осужден за богохульство вечно носиться по морям и океанам, нигде не бросая якорь. Встреча с его кораблем предвещала гибель.

Прообразом легендарного голландца послужил, возможно, португальский мореплаватель Васко да Гама, который, несмотря на протесты команды своего судна, пытался обогнать Мыс Доброй Надежды в своем плаванье 1497 г. После нескольких неудачных попыток, как пишет биограф да Гамы Гаспар Корреа в своей "Земле Индии" ("Lendas da India", середина XVI в.), да Гама запер рулевого в трюме, выбросил за борт карты и полностью положился на Бога. В более поздних произведениях образ великого португальского мореплавателя приобретает демонические черты.

С начала XIX в. мотив Летучего Голландца получает широкое распространение в литературе. Он появляется у английского поэта Кольриджа в его "Сказании о старом мореходе" (1797), и «восточной» новелле В. Гауфа «Корабль-призрак» (1825). В прозаическом фрагменте Г. Гейне "Из мемуаров господина фон Шнабелевопского" (1834) с нескончаемыми скитаниями Летучего Голландца соотносится не только беспокойная жизнь главного героя, который, покинув отчий дом, путешествует по свету, но и судьба человека вообще: однажды изгнанный из рая, человек должен странствовать, не зная своей цели. В 1841 г. Рихард Вагнер, опираясь на сюжет Гейне, написал оперу "Летучий Голландец", в которой проклятье главного героя может быть искуплено только любовью.

В 1898 г. немецкие газеты обошла история бременского торгового судна «Матадор», экипаж которого во время перехода через южную часть Тихого океана увидел — при том, что море было спокойно, — большое парусное судно, бьющееся со штормом. Внезапно корабль изменил свой курс и очутился прямо перед немецким судном; матросы «Матадора» ожидали столкновения, но загадочный корабль вновь изменил курс и растворился в темноте.

В начале 1911 г. в Берлине вышла книга литературоведа В. Готлера "О немецкой саге и немецкой поэзии" ("Zur deutschen Sage und Dichtung"), одна из глав которой была посвящена образу Летучего Голландца в немецкой литературе.

42

Мимо Китая, где в желтом море… — Китайская, как и вся восточная культура, была чрезвычайно важна для Гейма. Поэт считал, что самым лучшим для него "было бы жить на широких просторах Азии" (письмо к Лили Фридеберг от 31 августа 1919 г. См.: Heym G.Dichtungen und Schriften. Bd. 4. S. 502). Лучшими образцами поэзии, наряду со стихотворениями Бодлера, Рембо, Китса, Гёльдерлина и Граббе, он считал именно китайские и японские стихи, которые называл в своем дневнике «божественными» (Ibid. Bd. 3. S. 131). Увлечение Востоком, восточной литературой и философией, несомненно, сказалось на его намерении изучать китайский язык в востоковедческом семинаре Берлинского университета. В этом стихотворении экзотика Китая противопоставляется безграничной тоске моря.

II

Привет тебе, темный призрак! Тень любви ведет меня в ночь под землю, В необъятный храм, Где черный вихрь вздувает лампаду — Неслышную лампаду разбитого сердца, Изъязвленную насквозь, дрожащую на подносе, Даже и в царстве смерти разимую Черной медью острой тоски. Красный свет ее скользит по гробницам. Перед алтарем чернец не встает с колен. В голой груди его — два кинжала, Под ними кипит безутешная любовь. Призрак сходит по черной шахте. Тот встает и вслепую вслед — Месяц на лбу отсвечивает печалью, Кругом черные тени и голоса — В пустую глубь, вспухающую мукой, Замирая в глуши. Вдали водопад Бьется в стену, и горькие скорби Вихрем вьются по ускользающим ступеням. За тяжкой дверью — факельное шествие. Гроб колеблется на плечах, И медленно, медленно, в дальнем переходе Под томящим напевом уходит вдаль. Кто он? Кто покойник? Усталые звуки Флейт огибают за поворотом поворот, И темное эхо еще отзывается Здесь, где в глуши притаился мрак. Серая полночь едва просвечена Желтой свечой, и по закоулкам вдаль Ветер воет собачьим воем, Вспугивая прахи подпольных склепов. Тоска беспросветна. А там, вверху, Блуждает в море ночной скиталец, Над которым тоже каменный свод Замкнут в магический узор созвездий.

Апрель ^{26}

Первые севы, взбрызнутые дождем, Зеленеют по склонам убегающих всхолмий. Две вороны, вспугнутые, слетают [43] В зеленый овраг, на бурый терновник. Как над гладью моря застывшие облачка, За синевой неподвижны горы, На которые сеется мелкий дождь, Как трепещущая вуаль, серебристо-серая.

43

Две вороны, вспугнутые, слетают… — Ворона в мифологии многих народов — это демоническая птица, она соотносится со смертью, с подземным царством; приносит несчастье; в европейском фольклоре считалось, что появление ворон во время сева предвещает неурожай (ср. начало стихотворения). В контексте всей книги упоминание ворон в первом стихотворении раздела «Hortus» может рассматриваться как знак того, что природа мертва (см. также примеч. к стихотворению "Пловучими кораблями…" из книги "Umbra vitae").

Самый длинный день ^{27}

Был самый длинный летний день, И темный шелк твоих волос, Как золото, лучился. Моя рука в твоей руке, Копыта били по песку На луговой дороге. С листвы струился ясный свет, Плясали эльфы вкруг коней Над красными цветами. И ароматами цвели В наш самый длинный летний день Решимость и благодарность.