Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе

Иванов Анатолий Степанович

При этих словах Наташа попятилась к двери.

— Да стой ты! — зло сказала Огородникова, повернулась к Гвоздеву: — А ты чего мелешь, пугаешь девку? Шутник он, ты не бойся.

Зубов встал, выключил радио, сел на прежнее место.

— В Курске я тоже видел, как вешают людей.

— Ну так что? — шевельнулся Гвоздев. — Они много городов взяли и везде вешают. И еще возьмут. Нам-то что?

— Это кому как, — спокойно проговорил Зубов. — Я спасибо им говорю, у меня сроку ровно полсотни

было. После нашего последнего побега мне еще восьмерку прибавили, — пояснил он Кафтанову. — Да, ровно полсотни, полвека ровненько. Умер бы в тюрьме. А вот ты, Гвоздев, — непонятно. — И вдруг саданул изо всей силы кулаком по столу. — Непонятно!

— Ты что? Что? — подскочил Гвоздев, как на пружинах. — Окосел ты, Зуб? Ложись-ка, а? Ложись?

— Да-да, я пьян. Спать пойду, — так же неожиданно, как вскипел, обмяк Зубов, тяжело поднялся, подошел к Мироновой. — А ты кто?

Наташа стояла у стены, опустив руки. В лице ее не было ни кровинки, она была как неживая. Казалось, толкни ее — она упадет.

— Никто, — прошептала она.

— Папа с мамой у тебя кто были?

— Никто… Не знаю.

— Отец ее враг народа, — сказала Огородникова. — В тридцать шестом, что ли, посадили, говорит. В Москве каким-то большим начальником работал. Разжирел, видно, и продался.

— Неправда, неправда! — встрепенулась девушка.

— А мать ее в дороге погибла, когда эшелон бомбили.

— Я видел это тоже… как бомбят, — проговорил Зубов задумчиво. — Страшно было?

— Не знаю. После было страшней: мороз, темно, хулиганы.

— Какой мороз? Какие хулиганы?

— Ей жить негде было, — опять начала объяснять Огородникова. — Я же говорила, я в снегу ее нашла.

— Дяденьки, отпустите меня… — И Наташа вдруг упала перед Зубовым на колени. — Тетя Маня… Пощадите!

— Девочка, не надо! — Гвоздев, пошатываясь, подошел к ней. — Я тебя никому в обиду не дам. И я тебе папой теперь буду. Правда, меня тоже могут посадить.

— Верно, перестань плакать, — сказал Зубов. — И — иди спать. Выпустите ее.

— Зуб! Зуб! Не имеешь права! Я выиграл ее.

— Ты Маньку выиграл.

— Я на обмен…

— Не будет обмена! — крикнул Зубов свирепо. И, видя, что Гвоздев сунул руку в карман, обернулся к нему: — Ты что?! Сопля зеленая! Вынь руку! Обломлю под самый комель! — И нагнулся к Мироновой: — А ты встань!

Пока это все происходило, Макар тихонько накинул полушубок, выскользнул на кухню, отодвинул засов, шагнул на крыльцо. И взвизгнул вдруг оттуда:

— Облава-а! Братцы! Обла…

Голос захлебнулся. Зубов вскинул голову. Гвоздев побледнел, отпрянул в сторону, выхватил нож. И в ту же секунду в комнату заскочили двое вооруженных милиционеров. Елизаров, выпучивая глаза, заорал, поводя наганом, как указкой:

— Руки! И тихо у меня… без баловства! А-а, ты, Гвоздев? Сарапулов, возьми у него финку.

Несмотря на грозный вид Елизарова и его слова, Зубов не торопясь повернулся к нему спиной, прошел к столу, сел, налил в стакан и выпил.

— Ты… встать! — крикнул Елизаров, изумленный.

— Не ори. — Зубов, все так же не обращая внимания на дрожащий перед глазами черный зрачок милицейского нагана, достал из брюк пистолет, молча кинул на стол.

— Зуб, ты что?! — простонал Гвоздев. — Ведь их двое только.

Но милиционеров было четверо. Двое других ввели с кухни Кафтанова, посадили рядом с Зубовым. Туда же, к столу, подтолкнули Гвоздева, Наташу и Огородникову.

— Обыскать весь дом! Все перерыть! — распорядился Елизаров. И, увидев вошедшего с улицы Семена Савельева, прикрикнул: — Пошел отсюда, сказано тебе! Чего тут?

— Я посмотреть. — Семен был в лыжной куртке, в сапогах, шея обмотана шарфом. — Нельзя, что ли?

— Нельзя! Нечего тут смотреть… — Но Елизаров, возбужденный и обрадованный успешной операцией, тут же забыл про Семена, повернулся к арестованным: — Ну, здравствуйте. Я ведь думал — один тут Макар, а тут вон сколько гостей! Здорово, говорю, Макар Михайлыч. И ты, Гвоздев. Не узнаешь, что ли?

— Узнаю, — буркнул Гвоздев. — На повышение, гляжу, пошел. Что, изменил профессию?

— Родина требует, — ответил Елизаров. — Для коммуниста — обыкновенное дело, где труднее.

— Ты разве коммунист? Не догадывался.

— А как же, хотя и беспартийный. Теперь и в партийные примут. Я за тебя, Макар Михайлыч, уж получил сержантские треугольнички, видишь? — И Елизаров показал на свои петлицы. — А теперь что? Старшину должны дать, а может, и того больше… Да на курсы какие-нибудь — и готовенько! А ты кто такав, что за птица? — спросил он у Зубова. — Молчишь? Ничего, узнаем. Все узнаем, дорогушеньки. Что ты-то молчишь, Макар? Ловко я вас накрыл? В Андреевке-то твоих рук дело? Я сразу догадался. А раз объявился, думаю, не скоро с этих мест уйдет, где-то притаился. Смотрел и нюхал. А тут эта девица…

Елизаров был теперь говорлив, трещал без умолку, расхаживая перед столом с наганом в руке.

Семен Савельев оказался тут случайно. Последний месяц он работал без выходных и сегодня получил два отгульных дня, вернулся с завода в хорошем настроении. Не ужиная, схватил лыжи, побежал за село. При лунном свете долго катался с холмов, жадно глотал чистый и холодный воздух, наслаждаясь тишиной и одиночеством. Возвращаясь, он увидел на окраине четырех милиционеров, которые совещались о чем-то возле избенки Маньки Огородниковой.