Ведьма княгини
Шрифт:
И тут вдруг на колоду, на которой прежде сидела Ольга, взобрался оставленный всеми Святослав.
— Я князь ваш или не князь?
Его мальчишеский пронзительный голосок остро и звонко прозвучал во всеобщем гвалте. Но это, как ни странно, обратило на себя внимание. Кто-то даже рассмеялся, кто-то наоборот цыкнул, требуя тишины.
— Гляди-ка, наш пострел уже поспел!
Святослав топнул ножкой, сердился, руки упер в бока.
— Я маленький, и то повел вас в сечу. И гордился вами. Думал, вы костьми ляжете, но не посрамите земли Русской. Я сам бы воевал… если бы мама пустила. И я бы погиб за честь Перуна. Потому что мертвым не стыдно.
И он заплакал.
Когда-то он вновь скажет эту фразу. Иначе, но скажет. Сейчас же Святослав просто плакал. Он был маленький князь, его победы были еще впереди, но эту свою войну, первую,
Ольга заволновалась, что вмешательство ребенка только рассердит бывалых витязей, но она ошиблась: они угомонились. Многие вообще застыдились, отводили взоры.
Волчара даже подошел к Святославу, смотрел на него задумчивым взглядом.
— Может, и хорошо, что тебя мама не пускает, пока ты мал. Но как вырастешь… За таким князем многие пойдут. И если мы и будем сражаться, то за тебя, сокол наш. Но учти…
Он говорил сурово, как со взрослым:
— Учти, соколенок, только дурак ломает голову над тем, как начать дело. Умный думает, чем оно кончится. И славен тот правитель, который сохранит людей для новой войны.
Святослава взял на руки Асмунд. Сказал:
— Новая война бывает после победы. А поражения мы пока не потерпели. Так что еще поборемся.
А еще воодушевило людей известие, что в Искоростене тоже что-то происходит. По крайней мере, доглядники сообщили, что древляне скинули на острые колья со стены своих волхвов. Пока только двоих, но это уже был добрый знак.
Маланича поразила смерть его соратников. Ранее о таком древляне и помыслить не смели — на волхва покуситься!.. А теперь вон волю взяли угрожать, богов забыли!.. Хотя тут-то нее и дело: Маланич сам их заставил отречься от богов. Привычных светлых богов, к которым обращались по любому поводу, будь то свадьба, выход на охоту или каждодневное разведение огня в очаге. Теперь же их приучали поклоняться только тем, кого хоть и почитали, но редко поминали. А богам надо, чтобы о них помнили, в этом их сила. Вот Маланич и научил людей, кому молиться, сам строго следил, чтобы слушались, а как напустил на них всякую нелюдь, так люди сами стали у темных просить защиты. Потом разуверились, разочаровались в них. А это для богов хуже всего. Да как это людям втолкуешь? Вон они за свое: князя им да князя. И волхвов уже добром не поминают, ни тех, что для них рать мертвую водили да сгорели в одночасье, ни тех, кого сбросили со стены на колья… А когда Маланич сказал, что для важного чародейства ему понадобится жертвоприношение, ему только овцу тощую и выделили, да еще сказали, чтобы и за это благодарил. Город ведь нынче в осаде, надо беречь припасы, тех же овец.
За этими жалкими для гордого Маланича мыслями он даже закряхтел по-старчески — сокрушенно и слабо, разочарованно. И сам себе подивился: чего это он слабину дает, если и живой воды принял на грудь, и нашел выход, как свое чародейство провести, чтобы и дело сделать, и вновь показать, что без него они только горлопаны бестолковые. Значит, хватит скулить да сокрушаться, пора за труды приниматься.
Волхв резким сильным движением перерезал овце горло, слил в бадью кровь, дождался, когда она успокоится, и стал смотреть. Вглядываться, силясь разглядеть того, кого ему предстояло похитить. Маленького сына Игоря и Ольги. И он увидел… сперва какие-то силуэты людей и мальчонку в вышитой курточке на колоде, который топает ножкой, вопит что-то. Увидел волхв, и как княгиня Ольга (Проклятая! Проклятая!) уводит сына за руку в большую избу среди укрепленного стана русичей. Усадьбу Малино теперь было не узнать, поэтому Маланич стал внимательно ко всему приглядываться. Понял, что сына Ольга расположила в большой курной постройке недалеко от сгоревшего княжеского терема, рядом вон дуб старый возвышается, уцелел после набега. Он рассмотрел, что изгороди чужаки вокруг усадьбы восстановили, вон, чувствуют себя там как дома, расхаживают спокойно, повсюду костры, русичи что-то готовят в котлах, переговариваются, чистят и точат оружие. Но ничего, ночью многие из них отправятся в лес, считая, что, как и прежде, к ним из ложбин и оврагов потянутся отряды мертвецов. Они не знают, что сегодня некому поднимать на них мертвых. А пока это поймут, у него будет время сотворить то, что задумал.
И Маланич опять вглядывался в видимые во мраке стоячей воды очертания прежней усадьбы, опять будто примеривался, где стоит изба со Святославом. Ветви дуба подле него почти нависают над
Однако в одном колдун ошибался. В расположенной подле старого дуба избе, выбранной для обитания маленького князя, не было никого из христиан. Там находились пара прислужниц Ольги, старая нянька Святослава, была и сама княгиня, сидевшая как раз в светлом пятне под продухом и ласково разговаривавшая с устроившимся на ее коленях сыном. И была там Малфрида. Ведьма расположилась на лежанке за груботканой занавеской, голова ее покоилась на валике из свернутых шкур, под которыми она хранила свою суму-калигу со страшным и преданным оберегом. Именно эта ссохшаяся кисть Кощея и не допустила к охраняемой хозяйке чужое чародейство.
Малфрида не вслушивалась, о чем разговаривают Ольга со Святославом, лежала, отвернувшись к бревенчатой стене. Последнее время она чувствовала себя неважно, ломило спину, слабость одолевала, напрягался живот. И так уже второй день. Женщины говорили, что время ее на подходе. Ах, скорей бы! Всегда отличавшейся отменным здоровьем древлянке было неприятно ощущать свою немочь. Надо же, ранее, когда она носила под сердцем Малушу, она ничего такого не чувствовала. Тогда в ней было иное отношение к ребенку, она любила его, наслаждалась ощущением зреющей в ней новой жизни, хотя и была предупреждена, что дитя придется отдать на воспитание волхвам. А это дитя, невесть от кого — оно было для нее напоминанием того, что с ней сделали соплеменники, напоминанием об их жестокости, об унижении, о боли… о разбитой любви. Ибо Малфрида уже не надеялась, что когда-нибудь они будут со Свенельдом вместе, даже с равнодушием относилась к его сближению с княгиней. К самой же Ольге она испытывала некое подобие расположения, ценила ее заботу о себе, даже ощущала вину оттого, что не может как следует помочь той в ее трудах. Вон люди твердят, что у княгини есть собственная чародейка, а от нее проку, как от треснувшего горшка. Вот когда она избавится от этой изводящей изжогой и болями в спине тяжести, тогда она вновь… Ах, как же хотелось этого «вновь»!
Устав томиться от безделья, Малфрида откинула край занавески, смотрела, как Ольга, достав гребень, пыталась расчесать вихры сына, но мальчонка крутил головой, уворачивался, что-то стал говорить матери, рубя по воздуху маленькой ладошкой, как будто что-то неимоверно важное хотел сказать, как солидный муж, как воин, а она тут со своим гребешком. Малфрида усмехнулась. Святослав был забавным. Не диво, что Ольга так любит его. Но для княгини сын еще и надежда на власть, на свое главенствующее положение. Понять можно.
Послышались шаги, шкура на проеме двери откинулась, и в избу вошел Свенельд. В сторону, где лежала его боярыня, не посмотрел, покликал Ольгу. Свенельд мог справиться и без княгини, благо, что его уважали в войске, однако он всегда звал ее на сходки, словно хотел показать, что она тут главная. И Ольга тут же оставила сына, подошла. Они негромко переговаривались, Малфрида расслышала, что говорил ее муж: дескать, пока воинство воодушевлено после слов Святослава, пока не думают об отходе да затяжной войне, следует начать готовить их к мыслям о приступе. Пусть Ольга им скажет об этом, а его верные люди будут все время твердить про необходимость захвата Искоростеня, про то, что войну можно закончить, как только они возьмут древлянский град. Да и то, что Искоростень пострадал от огненного Трехглава, не следует забывать, нельзя позволить, чтобы вновь обстроились да подготовились к осаде.