Ведьма
Шрифт:
Этот господин вообще не стеснялся. Он сделал за нее вклад и превратил ее из белицы в монахиню, чтобы она могла отказаться от должности привратницы, жить в монастыре и удобно рожать или делать аборт. Имея некоторые медицинские сведения, располагая разными снадобьями, монастыри могли в таких случаях и не обращаться к помощи врача.
Мадлена признается, что рожала несколько раз, умалчивая о том, что сталось с новорожденными.
Пикар, человек уже не молодой, боялся, что Мадлена вследствие непостоянства может в одно прекрасное утро обратиться к другому исповеднику и посвятить его в свои угрызения совести. Чтобы безвозвратно связать ее с собой, он прибег к гнусному средству. Он потребовал от нее, чтобы она составила завещание, в котором обещала бы умереть, когда он умрет, и быть
Он проституировал ее на шабаше, в котором участвовали его викарий Булле и еще одна женщина. Он воспользовался ею, чтобы расположить к себе других монахинь волшебными чарами. Омоченная в крови Мадлены гостия, зарытая в саду, должна была произвести в их сознании переворот.
Это случилось как раз в тот самый год, когда Урбен Грандье был сожжен. Во всей Франции только и говорили, что о луденских чертях. Исповедник из Эвре, бывший одним из действующих лиц в этой драме, принес в Нормандию рассказы об этих страшных событиях. Мадлена почувствовала себя одержимой, вообразила, что ее бьют дьяволы, что кот с горящими глазами преследует ее своей любовью. Мало-помалу другие монахини, заразившись, стали испытывать странное сверхъестественное возбуждение. Мадлена обратилась за помощью к капуцину, потом к епископу Эвре. Игуменья, знавшая, без сомнения, об этом, ничего не имела против, помня, сколько славы и богатства принесла подобная история монастырю в Лудене. Однако целых шесть лет епископ молчал, боясь, очевидно, Ришелье, замышлявшего тогда реформу монастырей.
Он хотел положить предел подобным скандалам. Только после его смерти и смерти Людовика XIII, при королеве и Мазарини, священники вновь принялись за сверхъестественные дела, вновь объявили воину дьяволу. Пикар умер, и дело уже не казалось столь опасным, так как исчез человек, который мог многих обвинить. Для борьбы с видениями Мадлены искали и нашли визионерку. В монастырь приняли некую сестру Анну, женщину сангвиническую, истеричку, а по надобности – полусумасшедшую, верившую в ту ложь, которую произносила. Поединок был организован точно между двумя псами. Обе женщины шпиговали друг друга клеветой. Анна клялась, что видела дьявола голым рядом с Мадленой, а Мадлена – что видела Анну на шабаше, с игуменьей, с матерью-викарием и матерью послушниц. Ничего нового, впрочем, не было придумано. Просто взяли да подогрели крупные процессы в Эксе и Лудене. Все шло по писаному. Ни остроумия, ни изобретательности – ничего!
Обвинительница Анна и ее дьявол Левиафан имели союзника в лице духовника из Эвре, одного из главных актеров луденской драмы. По его совету епископ Эвре приказывает разрыть могилу Пикара: если его труп будет унесен из монастыря, то исчезнут дьяволы. Мадлена должна быть осуждена без допроса, лишена своей должности и осмотрена, нет ли на ее теле дьявольской печати. С нее насильно снимают вуаль и платье. Вот она стоит нагая, несчастная, игрушка гнусного любопытства, готового копаться в ее теле, чтобы иметь возможность ее сжечь. Монахини сами взяли на себя это жестокое испытание, которое само по себе уже было равносильно пытке. Став вдруг матронами, эти девушки принялись исследовать, не беременна ли она, повсюду ощупывали ее, и, вонзая свои острые иголки в ее трепещущее тело, искали нечувствительное место, где должны были быть знаки дьявола. Однако Мадлене везде было больно.
Если монахиням не удалось доказать, что она колдунья, то они, по крайней мере, могли насладиться ее слезами и криками.
Анна не довольствовалась этим. На основании заявления ее дьявола епископ осудил оправданную испытанием Мадлену к вечному заточению in pace. Ее отъезд, утверждали, успокоит монастырь. Вышло иначе. Дьявол свирепствовал еще больше. Двадцать монахинь кричали, прорицали, бились в припадках.
Зрелище привлекало внимание любопытной толпы в Руане, даже в Париже. Молодой парижский хирург Ивелен, уже видевший луденский фарс, приехал посмотреть и на фарс, разыгрываемый в Лувье. Он привез с собой проницательного судью, советника палаты налогов в Руане. Они поселились в Лувье, следили неусыпно за делом, изучали его в продолжение семнадцати
С первого дня они поняли, в чем дело. Дьявол сестры Анны повторил им (как откровение) разговор, который они при въезде в город имели со священником из Эвре. Каждый раз они являлись в монастырский сад с большой толпой людей. Постановка комедии была захватывающая. Ночной мрак, факелы, распространявшие колеблющийся благодаря дыму свет, – все это производило эффекты, неизвестные в луденском деле. Метод был, впрочем, более чем простой.
Одна из одержимых заявляла: «Там-то в саду найдут колдовские чары». Принимались копать в этом месте и – находили. К несчастью, друг Ивелена, чиновник – скептик, не покидал своего места рядом с главной актрисой, с сестрой Анной. На краю ямы, которую только что выкопали, он жмет ее руку, раскрывает ее и находит маленькую черную нитку, которую она собиралась бросить в яму.
Заклинатели, исповедники, священники, капуцины были смущены. Бесстрашный Ивелен начал по своему почину следствие и скоро докопался до самой сути. Из 52-х монахинь 6 были, по его словам, одержимые, которые заслуживали наказания. Семнадцать околдованных были жертвами монастырской болезни, которую он точно формулирует: они порядочны, но истерички, страдающие бешенством матки, слабоумные лунатички. Их погубила нервная зараза. Первое, что необходимо сделать, это – отделить их.
С истинно вольтеровским остроумием подвергает он затем анализу все признаки, по которым священники узнавали сверхъестественный характер одержимости. Они предсказывают – пусть так, но то, что никогда не случается. Они переводят – пусть так, но то, чего не понимают (например, ex parte Virginis, по их мнению, значит: отъезд Девы). Они знают греческий язык, когда находятся лицом к лицу с простонародием Лувье, и забывают его, когда перед ними парижские доктора. Они совершают прыжки, фокусы – самые обыкновенные: например, становятся на толстый пень, на который взобрался бы и трехлетний ребенок. Словом, единственное страшное и противоестественное, что они делают, это говорят такие сальности, которые не произнес бы ни один мужчина.
Срывая с них маску, хирург оказал человечеству большую услугу. Ибо уже придумывали новые гнусности, намечали новые жертвы. Кроме колдовских предметов стали находить записки, приписываемые Давиду или Пикару, в которых то или другое лицо было названо ведьмой, намечено для костра. Каждый трепетал, боясь услышать свое имя. Церковный террор распространялся все дальше и дальше.
Наступило гнилое время Мазарини, начало царствования слабой Анны Австрийской. Не было больше порядка, не было больше правительства. Существовала одна только фраза на французском языке: «Королева так добра». Эта доброта позволяла духовенству господствовать. После того как светская власть была вместе с Ришелье похоронена, воцарились епископы, священники и монахи. Нечестивая смелость судьи и Ивелена наносила их положению удар. До слуха королевы дошли жалостливые голоса, не жертв, а мошенников, накрытых на месте преступления. Они отправились ко двору жаловаться на оскорбление религии.
Ивелен не ожидал такого удара. Он считал свое положение при дворе, где в продолжение 17 лет носил титул хирурга королевы, прочным. Прежде чем он вернулся в Париж, от слабой Анны Австрийской добились назначения других экспертов, экспертов желательных – глупого старика, впавшего в детство, настоящего руанского Диафойруса, и его племянника, двух ставленников духовенства. Они не преминули дать свое заключение, что дело, разыгрывающееся в Лувье, сверхъестественно, превыше человеческого искусства.
Всякий другой человек пал бы духом, но не Ивелен. Руанские медики третировали сверху вниз этого хирурга, этого брадобрея, этого цирюльника. Двор не поддержал его. Тогда он написал брошюру, которая переживет его. Он взял на себя великую борьбу науки против духовенства, заявил (как Вейер в XVI в.), что в таких вопросах истинным судьей является не священник, а ученый. С трудом нашел он типографщика, который напечатал его книгу, но никого, кто хотел бы ее купить. Тогда героический молодой человек сам при свете дня стал распространять свою брошюру. Он встал у Нового моста, наиболее людного места Парижа, у подножия памятника Генриху IV, и раздавал прохожим свою брошюру. В конце был помещен протокол постыдного обманного дела: магистрат находит в руках женщин-дьяволиц улику, констатирующую их преступление.