Ведьма
Шрифт:
Из всех этих женщин и девушек наименее легкомысленной была, несомненно, Екатерина Кадьер, хрупкое и болезненное 17-летнее существо, всецело занятое благочестивыми упражнениями и делами, с лицом исхудалым и бледным, указывавшим на то, что, несмотря на юный возраст, она сильнее остальных испытала на себе великие невзгоды времени, истерзавшие Прованс и Тулон.
Оно и понятно.
Она родилась в ужасный, голодный 1709 год, а когда стала девушкой, пережила страшную чуму. Казалось, оба эти события наложили на нее свой отпечаток. Она стояла немного в стороне от жизни, даже по ту сторону жизни.
То был настоящий печальный цветок, распустившийся
Тулон не более как проход, место загрузки, вход в огромный порт и гигантский арсенал. Путешественник обращает внимание только на них и не видит самого города. И однако, это город, и притом древний. В нем жили пришлые чиновники и истинные тулонцы, недолюбливавшие тех, завидовавшие им и часто возмущавшиеся их высокомерием. И все это теснилось в темных улицах города, почти задыхавшегося тогда в узком поясе укреплений. Оригинальность маленького темного города состоит как раз в том, что он находится между двумя океанами света, между чудесным зеркалом рейда и величественным амфитеатром серых, лысых гор, в полдень ослепляющих глаза. Тем темнее кажутся улицы. Те, которые не ведут прямо к порту и не получают от него немного света, погружены в любое время дня во мрак. Грязные проходы и маленькие плохо обставленные лавки, невидимые для того, кто приходит сюда со света, – таков общий вид города. Он состоит из лабиринта маленьких улиц, где много церквей, много старых монастырей, превращенных в казармы. По улицам текут бурными потоками ручьи, загрязненные всякими нечистотами. Почти незаметно движение воздуха, и, несмотря на сухой климат, здесь очень сыро.
Напротив нового театра улочка – улочка Госпиталя – ведет от королевской улицы, довольно узкой, к еще более узкой улице артиллеристов (Святого Себастьяна). Она производит впечатление закоулка. В полдень солнце порой бросает сюда свой взгляд, но находит место столь печальным, что в следующее же мгновение уже уходит и улица снова погружается в мрак.
Среди этих мрачных домов самым маленьким был дом господина Кадьера, лавочника или барышника. Вход в него вел через лавку. На каждом этаже было только по одной комнате. Кадьеры были люди почтенные, благочестивые, а мадам Кадьер – воплощением всех совершенств. Они не были бедняками. Не только маленький дом был их собственностью, они имели еще, как большинство тулонских мещан, свою мызу или дачу. Обыкновенно это не более, как лачуга, небольшое каменистое загороженное место, дающее немного вина.
Во время расцвета флота, при Кольбере и его сыне, город извлек пользу из этого прибыльного движения. Сюда стекались деньги изо всей Франции. Проезжавшие сеньоры возили за собой свой дом, многочисленную челядь – народ расточительный, немало оставлявший в городе. Это счастливое время вдруг кончилось. Искусственно вызванное движение остановилось. Не было даже денег, чтобы оплатить рабочих арсенала. Попортившиеся корабли не исправлялись. Кончилось тем, что стали продавать их деревянные части.
Последствия сильно отразились на Тулоне. Во время осады 1707 года город казался мертвым.
Не трудно себе представить, что произошло с ним в страшный 1709 год – этот 93 год Людовика XIV, когда все бичи – жестокий мороз, голод, эпидемия,– одновременно обрушившиеся на
Сообщение прекратилось. Дороги кишели нищими, голодными. Окруженные со всех сторон разбойниками, захватившими все дороги, тулонцы дрожали.
В довершение всего в этот жестокий год госпожа Кадьер была беременна. У нее уже было три мальчика. Старший помогал в лавке отцу. Второй готовился в монахи-доминиканцы (якобинцы, как тогда говорили), третий – в священники в иезуитской семинарии. Супруги мечтали о дочери. Госпожа Кадьер просила у Бога святую. Период беременности она провела в молитве и посте, ела только ржаной хлеб. Родилась дочь Екатерина. Ребенок хрупкий и, как ее братья, не совсем здоровый. В этом были виноваты как сырой дом, в котором было мало воздуха, так и скудное питание экономной и более чем воздержанной матери. Уже братья страдали гландами, и та же болезнь обнаруживалась в первые годы жизни у девочки. Не будучи больной, она отличалась страдальческой грацией болезненных детей, она росла, но не крепла. В годы, когда другие дети чувствуют в себе силы и радость восходящей жизни, она уже говорила: «Я проживу недолго.
Она болела ветряной оспой, следы которой у нее остались навсегда.
Неизвестно, была ли она красива. Верно лишь то, что она была мила, обладала очаровательными контрастами, свойственными юным провансалкам с их двойственной натурой. Живая и мечтательная, веселая и меланхоличная, она была благочестива и вместе с тем не чуждалась невинных шалостей. Когда в перерыве между продолжительными службами ее приводили на дачу с другими девочками-сверстницами, она охотно следовала их примеру, пела и плясала, надевала на шею тамбурин.
Такие дни были, однако, редки. Чаще она находила удовольствие в том, чтобы подняться на верхний этаж дома, очутиться поближе к небу, увидеть немного света, быть может, клочочек моря или острую вершину обширной гряды гор. Уже тогда они были суровы, но менее зловещи, менее голы, еще одеты в пеструю и яркую одежду толокнянки и лиственницы.
В период чумы этот мертвый город насчитывал 26 000 жителей. То была огромная масса, сосредоточенная на небольшом пространстве. Отнимите еще от этого пространства пояс прислонившихся к ограде больших монастырей: францисканцев, ораториев, иезуитов, капуцинов, францисканок, урсулинок, визитантинок, бернардинцев и т. д., а в центре – огромный монастырь доминиканцев, а также приходские церкви, дома священников, епископа и т. д. Все принадлежало духовенству, народу – почти ничего.
Не трудно угадать, какие опустошения должна была произвести чума на таком небольшом пространстве. Помогло ей и доброе сердце жителей, великодушно принявших у себя беглецов из Марселя. Возможно, что они и принесли с собой чуму, в такой же мере, как тюки шерсти, которые по обычному мнению завезли бич заразы. Испуганные богачи решили бежать, рассеяться по деревням. Первый консул, д'Антрешо, натура героическая, удержал их, строго заявив: «Господа! Что станется с народом в городе, лишенном всяких средств, если богачи унесут с собой свои деньги?»
Он удержал их, заставил всех остаться. Марсельские ужасы объяснили передачей заразы благодаря сношениям жителей друг с другом. Д'Антрешо пытался применить противоположную систему. Он изолировал тулонцев, запер каждого в своем доме.
На рейде и в горах были выстроены два огромных госпиталя.
Все остальные жители были обязаны под страхом смертной казни оставаться у себя дома. В продолжение семи месяцев д'Антрешо крепко стоял на своем, держа население в домах и питая его – 26 000 душ,– чему никто не поверил бы.