Ведьма
Шрифт:
Едва всадники скрылись меж сосен, как Болюсь в одно мгновение преобразился. Исчезла старческая походка, взгляд светился довольством и какой-то нехорошей радостью.
— Хозяюшка, — крикнул он, вступая на крыльцо, — промчалась гроза, растворяй оконца!
— Спасибо тебе, дедушка, — поклонившись до полу и до пунцовых щек горя стыдом, ответила лекарка. — Прости, что была неласкова. Должница твоя теперь травница Агнешка… И коли будет тебе, добрый словник, нужда в моем искусстве — за услугу отплачу услугой.
И Агнешка поклонилась
— Эк ты, девонька, рассупонилась… — бросил старик, семеня мимо нее в темные сени. — Должников мне не надобно. Какой из меня мытарь? Не принимаю твоей помощи, травница Агнешка. И на том уговоримся… Загостился я у тебя, красавица, пора и честь знать. Благодарствую.
Словник сгреб с лавки свои пестрые тряпки, наскоро затолкал в мешок, ласково, до лучиков в уголках выцветших глаз, улыбнулся девушке, выскочил за дверь и поспешил — нет, не вслед за всадниками, а в другую сторону. Туда, где хлестало червонным золотом солнце.
Агнешка не стала смотреть вслед словнику, захлопнула дверь и бросилась к тайнику.
«Беги, — шептал у виска тихий, знакомый голос. — Одни пришли, будут и другие».
И померещились вдруг Агнешке совсем рядом, у самого плеча, семицветные глаза, оскаленный в улыбке голый, вычищенный временем череп.
Сердце стукнуло тревожно, пропустило удар, а потом прыгнуло и заколотилось в горле. Под откинутой крышкой тайника была только дохнувшая прохладой темнота. Агнешка спустилась, подхватила под руки безжизненное тело Илария, вытащила наверх.
Припала щекой к бледным, тронутым синевой губам — дышит?
Глава 38
— Помер?
— Да вроде живой…
Подхватили, понесли куда-то, уложили — как бросили. Лопатки ударились о твердое. Тадек услышал стук, но боли не почувствовал. Тело, пустое и тяжелое, словно остов ладьи, показалось вдруг неподъемной ношей, которую он не в силах сбросить.
Он долго лежал в темноте, завис между сном и явью. Час миновал или день, или одна лишь бесконечная минута упала на весы времени — едва ли мог ответить дальнегатчинский княжич. Небытие омывало его, как вода невидимой реки. И он плыл, спокойный и счастливый. То и дело во мгле проносились, как легкие рыбацкие лодки, образы смутно знакомых лиц — и он плыл мимо, не успевая ухватиться за них.
Иногда чувствовал, как к нему прикасаются чьи-то руки. И от их прикосновения становилось больно и тревожно. Руки были холодные, жесткие. Словно сама Цветноглазая пришла за ним и теперь шарила по голове и спине, обрывая последние нити, что держат его на земле.
Руки исчезали и возвращались вновь. Но однажды вместо них появились другие — мягкие и теплые.
Они легли на его горячий лоб.
— Эльжбета, — отозвалось, всплыло из памяти ласковое имя.
— Эльжбета, — вспомнило сердце, забилось, заставив
Исчезла, ушла в синее небо душным влажным паром река беспамятства. Тадек попытался встать. Не вышло. Словно чугуном налиты показались руки и ноги. Да что там ноги, веки почудились с мельничные жернова: не свернуть, не сдвинуть…
— Бедный, — шепнул над ухом женский теплый голос.
— Оставь его, Ядзя, не затем я тебя у сестрицы взял, чтоб ты с жалостью лезла, — бросил другой, мужской.
И Тадек почувствовал, как радость просыпается где-то внутри, там, где замерло дыхание, — Якубек!
— Эй, хозяин! — крикнул Якуб.
— Здесь я, туточки, — засуетился невидимый Тадеку трактирщик. — Заботился о вашем товарище, как о родном сыне. Ночей не спал. Вон как его разбойнички-то… Нашли мои парни его в лесу. Как есть полунагого и без памяти. Вот добро, сколько при нем было…
И хозяин вытянул перед собой убогий сверток Шелест ткани в руках Якуба, усмешка княжича.
— Так в одних портках и бросили? — спросил он, и тонкая иголочка в его словах больно кольнула хозяина, но тот не сдавался, за упавшее с чужого возу держался крепко.
— Как Землица родила, — запричитал он.
— Да проглядели, видно, лихие люди книжечку, — словно походя, бросил Якуб, — вот из сундука самый краешек виден. Плох тот вор, кто награбленного спрятать не умеет! — вдруг загремел он на весь дом.
И Тадеуш попытался улыбнуться: тот Якубек, что вернулся с реки на подводе, изломанный и искалеченный, так не мог. А вот прежний Якуб-золотник, уверенный в себе как в отцовом кольце, веселый с друзьями да резкий с недругами — тот окриком тотчас краску с холопьих лиц сгонял.
Знать, и с гада-хозяина румянец слетел, как шелуха с рябого яйца, с удовольствием подумал Тадек.
Ушлый старик тотчас засуетился. Ни слова не проронив, повытащил из сундуков и кладовок небогатый скарб своего невольного постояльца. Да не удержался, намекнул, паскудник, на плату за постой.
— Жизнь твоя — плата, — отрезал Якуб. — Да не велика ли цена?
— Полно тебе, господин мой, — шепнула Ядзя, и Тадеуш снова почувствовал на лице ее теплые руки. — Давай дальнегатчинца домой заберем. А этот пусть ко всем небесным тварям идет да на каждом шагу Землице кланяется.
Стукнули о пол колени — хозяин бросился в ножки гостям, упрашивал помиловать. Якуб рыкнул на него, велел седлать. Стукнула дверь.
— Ты что, Якубек? — тихо спросила Ядзя. — Как же ты седлать велишь? Ему подводу надо.
— Отец его обратно не велит брать, — резко ответил Якуб. — Пока не велит…
— Да ведь госпожа Эльжбета уж третьего дня как в Черну с мужем уехали. Не будет горя, если привезем. А как очнется, сам князь с ним побеседует, глядишь, и смирится наш господин Тадеуш, не станет беды делать. А так — проснется на постоялом дворе, всякого напридумает…