Ведьма
Шрифт:
От гнева на самого себя, что связал по рукам из глупой мести себя с дочерью предателя Казика, Владислав сжал кулаки, стиснул зубы. Хватить бы хоть по затылку ладонью старого пройдоху Болеслава из Моховиц… Да легче не станет. Себя впору по лбу стучать.
Так и просились руки — то ли посох переломить, то ли хребет кому. Можно было подняться наверх да отвести душу, побранившись с тещей, но и Агата в последние дни стала словно бы покладистей и спокойней, а как узнала о смерти мужа — и вовсе тише стоячей воды, глаз не поднимает, только «да, князь-батюшка» да «нет, Владислав Радомирович».
Владислав с невольной жалостью подумал о Якубе. Никому-то до бедняги-наследника дела нет. Сила от него отвернулась, отец не ставил в грош, мать с сестрой и думать о нем забыли. Одна топь приласкала — да так, что пришлось от ее поцелуя белым платком лицо повязать.
Когда ударила черная судьба Владислава по безусым губам — не защитили его ни отец, ни мать, но сила его, сила высшего мага, была при нем, помогла вытянуть предателям кишки, пропитать кровью выскобленые половицы княжьего терема. Был рядом учитель. Тот, что звался тогда Мечиславом… А рядом с Якубом Бяломястовским никого. Мудрено ли, что тянется к падальщику Милошу — Якуб сейчас как битый пес, рычит, скалится, и пусть на расстоянии, а с голоду за первым встречным идет.
Владислав и сам думал его прикормить, как отдаст Казик Землице душу, а вот как получилось — поторопился Казимеж, а может, и поторопил кто. Не вовремя помер. Рано. Не успел еще Владислав с бабами сладить, топь к Черне подступает — не до калечного наследника Бялого было Чернскому господину. Но нынче уж не стоит откладывать. Должен Владислав быть к зятю в гости на самый важный для каждого князя день — когда он впервые как господин земле поклонится и та его примет. А заодно хорошо бы и Милошу весточку передать…
От мысли об этой «весточке» вспыхнули в глазах князя Черны нехорошие огоньки. Старый словник, что, зачарованный, сидел у его ног, очнулся, вжался в стену, озираясь. А после поймал страшный взгляд князя и, выставив вперед щепотку, зашептал молитву, прося у Земли-матери защиты от злого делателя.
— Так-то ты господина уважаешь, словник Болеслав? — зашипел на него Владислав, сверкая глазами. — Разве я причинил тебе вред?
Словник осекся, замотал головой, так что патлы седые растрепались, а плешь блеснула в свете волшебных огоньков капельками пота.
— Вот то-то же. Иди-ка ты, батюшка, к воротам. Игор и Конрад возвращаются, так что тебе тут делать нечего. А потому есть у меня для тебя работа. Во дворе увидишь возницу — узнаешь его, бородищу черную в мыслях твоих я хорошо разглядел. Ты его запомнил. Да не трясись, что ты колотишься, как лещ в бадье?! Похвастай-ка еще разок передо мной своим уменьем — набрось на него петельку, а как затянешь — отпусти его до вечера. Скажи, книжник Конрад в ночь поедет — чтоб засветло к башням. Понял?
Старик кивнул раз, другой, третий — так и тряс подбородком да нижней губой, пока Владислав не вытолкал словника за дверь. Слышно было, как тот припустил по лестнице наверх. Владислав следил силою сквозь камень стены, как словничий оранжевый огонек пересекся с языком синего пламени и зеленой молнийкой — Болюсь едва не налетел на Игора и Коньо. Где-то рядом затеплился желтый золотничий свет — может, вышла
Владислав приоткрыл дверь и, усилив слово искоркой магии, так что белая змейка заметалась от стены к стене, выбираясь наверх из подземелья, крикнул:
— Землица блага, золотник Гжегош. Здрав ли ты, батюшка?
С удовольствием представил себе лицо старика. Тот всякий раз не мог взять в толк, что не преграда для высшего мага стена, если разум не защищен особенно крепкими заклятьями, а на Гжеся у Владислава ниточка давно была, так что его мысли он и из соседнего княжества видел как на ладони.
— Ведьмы живые есть?
Гжегош, видно, не знал, как ответить — крикнуть ли, шепнуть. Проговорил, вертя головой по сторонам и словно бы ни к кому не обращаясь:
— Нет, живых уж нету, княже. Все упокойницы.
Владиславу сделалось досадно. Верно, нет среди этих мертвых селянок вечоркинской колдуньи. Не далась бы она так легко в руки мучителям. Поймали мужики какую-нибудь девку, снасильничали, покуражились, а теперь еще и князю продать решили — авось и заработают на своем грехе.
Он легким шагом поднялся по лестнице, неслышно выскользнул из ниши, оказавшись за спиной золотника.
— Благодарствую за службу, Гжегош Громиславич. Конрад, прими мертвецов да определи в холодную. Игор, приведи-ка мне тех, кто доставил.
— Заплатишь? — мрачно рыкнул великан.
— Погляжу, — сурово бросил князь. — Если есть среди них тот, кто ее убил, — готовь гвоздок про него на Страстную стену. Если силой ее взяли живую — клеймо согреем.
— А если сама от страха убилась которая, а куражились над мертвой?
— Тогда нет на них вины, которую я со стены оглашал. Дам денег, и пусть идут. Князь слово держит.
Гжесь, пятясь, двинулся к двери. Конрад, на лице которого так и двигались морщинки от любопытства, отчего его с дороги воротили, пошел следом за стариком, решив, что на все час свой найдется.
— Так ведь опять притащат, — буркнул Игор. — Сам знаешь, нет среди этих девок нашей. И быть не может.
— Знаю, — мрачно отозвался Влад. — И насильнику к роже клеймо приложу сам, и голову с душегуба сам сниму. И тем, кто жив из Черны уйдет, скажу, что довольно Кровавому Владу мертвых девок. И живых довольно. Сыт он. И впредь всем, кто привезет ведьму, висеть на Страстной стене. Как думаешь, скоро ли слух от реки до реки обернется?
Игор усмехнулся. Крыльями раскинув темно-синий плащ, скользнул за угол. Владислав вновь остался один.
Глава 75
Мучила душу досада на себя. Смутной тенью притаилось по углам недоброе предчувствие, глядело из темноты красным взглядом. А может, то копошилась крысой за сердцем беспокойная совесть.
Разве виноват книжник Конрад, что господина его весь мир Землицын ненавидит, что каждый сосед на Чернский удел зарится? Хозяева дерутся, а холопам без чубов остаться?