Ведьмин век
Шрифт:
Приступ ярости оказался внезапным и беспричинным. Просто лопнул тугой пузырь, вместилище ее потерь, унижений и страхов.
Кажется, ее зубы хрустнули. Кажется, глаза застлала красная пелена; невероятно, как в одном человеческом существе может помещаться столько ненависти. Непонятно, как она смогла вынести такое — молча и неподвижно. Со стиснутыми зубами.
Но уже в следующую секунду она вцепилась в волосы сидевшего за рулем мужчины.
Вернее, чуть было не вцепилась. Потому что в последний момент он ушел в сторону, поймал ее руку и резко дернул
— Палач!..
Она рванулась. Машина вильнула снова; Ивге показалось, что сейчас она кувыркнется вперед и упадет на руль, пробив ногами ветровое стекло.
— Палач! Собака! Гад! Сволочь! Пусти-и…
Рот ее оказался зажат жесткой обшивкой сидения. Руки, взявшиеся было царапать и рвать, ослабели от боли; боль была такая, будто голову выворачивают из плеч, как пробку с бутылки.
— Палач!..
Машина замедлила ход, потом остановилась. Ивгу выпустили; прядь ее рыжих волос зацепилась за пуговицу на его воротнике и, отпрянув назад, она чуть не сняла с себя скальп. Так, что на глаза мгновенно навалились слезы.
— Всех вас, — прошипела она сквозь боль. — Всех вас, сволочей… Ненавижу. Раздавить, как клопов… Палачи…
Она на минуту ослепла. Может быть, из-за пелены слез, а может быть, у нее просто потемнело в глазах; дверца, на которую она навалилась в поисках выхода, вдруг поддалась, и Ивга вывалилась из машины на обочину.
Туман перед глазами разошелся. Специально для того, чтобы Ивга увидела лежащий неподалеку камень; скрючившись от боли, подняла и швырнула. Боковое стекло роскошной машины пошло сотней трещин, перестало быть прозрачным, перестало быть стеклом; Ивга ощутила мгновенную свирепую радость; камней больше не было, она набрала полную горсть щебенки:
— Я… тебя… трогала? Я что-то тебе сделала?! Я преступница? Воровка? Да я в жизни… и ты мне будешь указывать? Назару… Я что, кому-то чего-то должна?!
На узкой дороге не было ни одной машины, только по шоссе, оставшемуся в отдалении, полз серый грузовик. Далеко в поле бродила бездомная собака, а инквизитор стоял, оказывается, рядом, стоял, прислонившись к капоту, и сверху вниз глядел на сидящую Ивгу.
— Я тебя не боюсь, — она бестрепетно посмотрела прямо в его сузившиеся глаза. — Я никого не боюсь. Понял, гад?
Инквизитор молчал.
Она с трудом поднялась — не хотелось быть перед ним как бы на коленях.
— Ты… мерзавец. Ты… ничего… а у нас бы сын родился! С Назаром! Теперь уж все, теперь уж… ты рад? Что мы не будем… что у нас не будет… никогда… что я теперь… ни-когда!.. А ты радуйся. Потому что ты… Ты кого-нибудь когда-нибудь любил?.. Ты не умеешь, душа у тебя налысо стрижена, под ноль…
Ей вдруг явственно, остро представилось утро с пятнами солнца, лежащего на полу, с приглушенным звоном посуды, с жужжанием кофемолки, с запахом молока. Она ощерилась, прогоняя видение; челюсти ее сводило от ненависти. Как от неспелого, твердого крыжовника.
— Я же ничего не хотела!
Ей казалось, что слезы на ее глазах вот-вот закипят. Такие они были горячие.
— Только бы хватать… Давить, мучить… Принуждать… Паук поганый. Палач грязный, вонючий. И предатель!..
Она сама не знала, откуда взялось это последнее слово — оно выскочило, как по наитию. И в ту же секунду ей показалось, что лицо инквизитора дрогнуло. На мгновение вдохновленная победой, она растянула губы в свирепой ухмылке:
— А, не нравится? Правда — не сладенькая, да? Не мяконькая?..
Ей казалось, что по узкому темному лабиринту она проталкивается к чему-то… к чему-то, чем она сможет ранить его по-настоящему. Даже, может быть, убить.
— …Палач и предатель. Тебе еще воздастся! За то… за то, что ты ее отдал!..
Она понятия не имела, о чем и о ком говорит. Но цель была рядом: инквизитор побледнел. Ох, как он побледнел — Ивга и не думала, что это возможно…
— Да! Ничего тебе не забудется, потому ты и садист ненормальный, потому тебе пытать — одна радость в жизни… которая осталась… Ты даже тех баб, — она захлебнулась, но продолжала, — тех баб, в притоне своем… на сексодроме… ты их мучил, да? Как крыс? Тебе иначе без удовольствия, да?!
Кажется, она нащупала в нем живое место. Теперь ей хотелось его достать; ей так сильно этого хотелось, что на языке неожиданно рождались слова, до которых она в нормальном состоянии не додумалась бы никогда в жизни:
— Тебе любить — нечем! Потому что любят не тем, что в штанах… А душой, а твоя душа голая, кастрированная! Потому ты и женщин мучить взялся… Потому что… помнишь — тебе было приятно тогда, когда она умирала! Ты понял, как это сладко, когда…
Он не шевельнул и бровью, только зрачки его вдруг расширились — и она получила удар. Да такой, что потемнело в глазах, голос мгновенно сорвался от крика, а на свитер хлынула кровь из носа. Теплая жидкость на губах, на руках…
Она боялась крови. От одного вида ее теряла сознание; на этот раз мягкий обморок был во спасение. Она очнулась через минуту, лежа лицом в траву; ее голова была, как футбольный мяч, по которому колотят десятки ног, обутых в бутсы. В ушах звон и крики трибун, и рев, и аплодисменты…
Она заплакала. Не от жалости к себе — просто от невозможности терпеть всю эту боль. И души и тела.
Потом сквозь шум стадиона, существующий только в ее воображении, пробился шум мотоцикла. Стих, уступая место озабоченному голосу:
— Господин, может, помочь?
Спокойный голос в ответ. Абсолютно бесстрастный, четко произносящий каждое слово… но Ивга не может понять, о чем речь.
— Так на спину же надо… Лицом вниз — так еще хуже будет…
Снова спокойный ответ… с еле слышной ноткой раздражения. Или ей мерещится?