Ведьмин век
Шрифт:
Именно в это мгновение на девчонку, бредущую по шпалам, вылетел из тумана черный беззвучный паровоз.
Именно в эту секунду седой волос под ногами старухи оборвался.
Именно в эту минуту лопнул лед под ногами усталой женщины, и ледяным ртом распахнулась зубчатая полынья.
Именно тогда Ивга ощутила входящие в ее тело убивающие иглы, но не смогла закричать, а просто молча умерла.
Ее смерть была черной равниной с темно-красными горами на горизонте. А над вершинами горело небо — тоже красное, как раскаленный уголь.
А
А потом она долгую счастливую секунду была воробьем под капелью, серой птицей, на чье крыло дважды упала тяжелая теплая капля весенней оттаявшей воды.
«Придет время оживать — оживайте».
И Ивга ожила.
«Ведь я все помню?»
Подошвы кроссовок все так же норовили соскользнуть с тугого змеиного тела.
«Ведь я — это по-прежнему я? Я же все помню?!»
И тогда она увидела конец пути…
— Свора не вечна. Возьмите свечи, сестры мои, завершим же обряд, как повелевает нам наша нерожденная мать.
…И устремилась к нему изо всех сил.
И так же устремились к финишу старуха и девчонка, и женщина в кожаной куртке; девчонка завершила обряд первой, за ней пришла женщина и через минуту — старуха, а Ивга спешила, спешила, вот, еще несколько шагов…
«Я осталась собой. А ведь обряд уже почти закончен. Я напрасно боялась, я осталась собой, я…»
Боль. Удар, чуть не сбивающий с ног, медленная судорога, прошедшая по змеиному телу.
— Всем стоять! Инквизиция!..
— Сестра, вперед!.. Вперед, заверши…
— Стоять!..
Красные горы обрушились.
Ивга рванулась вперед — и потеряла сознание.
Под утро он вызвал рабочих инквизиторов.
За ночь допрошены были в общей сложности тридцать две ведьмы, из них девять — с пристрастием; пятеро сподвижников Клавдия, от заката до рассвета просидевшие в допросных подвалах, прятали теперь воспаленные глаза. Сведений было по-прежнему до обидного мало; никто из допрашиваемых ни намеком не указал на возможное местопребывание матки. Клавдий ходил из угла в угол, и подробные карты деревень и местечек, областей и округов шелестели под его ногами, как осенняя листва.
— Еще несколько дней — и мы проиграем.
Сподвижники молчали.
Их семьи давно выехали из Вижны — в первых рядах, в мягких купе, далеко, подальше, в горы, в безлюдье; их жены маялись теперь в гостиничном комфорте, беспокоились и слушали радио из Вижны. А сегодня на рассвете радио замолчало — из динамика доносился ровный невозмутимый треск.
Окна закрыты наглухо. Не помогает и кондиционер — во всем Дворце Инквизиции, даже в подвалах, стоит густой запах дыма. Половина города медленно горит.
Отключен телефон. Связь с провинциями возможна только по рации, но в эфире все больше, все гуще плодятся помехи.
Тротуары и мостовые славной Вижны залиты отходами и дерьмом. Содержимое канализации выдавило чугунные крышки и превратило улицы в подобие зловонных рек.
Разом
Герцог выехал вчера. Вертолет, вот уже две недели гнездившийся на крыше его резиденции, наконец-то снялся и улетел.
Хаос и паника по всему свету. Пустой мир. Мир раскрепощенных ведьм.
Скрытая камера, установленная в развалинах оперного театра, на мгновение поймала в кадр серую женскую фигуру.
Будто бы призрак Хелены Торки.
«Вы были добры, Клавдий…»
Он скрежетнул зубами:
— Еще несколько дней промедления…
Он знал, что говорит впустую.
Совсем недавно… или невозможно давно, короче, полтора месяца назад… он пытал ведьм, изловленных в Однице. Он пытал их и узнал о судьбе, предназначенной людям на стадионе; он по локоть запятнал руки, зная, что их вовек теперь не отмыть. Он замарался в кровавом и грязном, но он ведь спас?!
Если бы он знал способ. Если бы знать, он погрузился бы с головой, он по уши нырнул бы в дерьмо, если бы этим можно было остановить…
Еще вчера, под взглядами кураторов, он был уверен в себе и силен, как никогда.
Уже сегодня он с ужасом понимает, что ошибся. Переоценил свои силы; матка не желает поединка. Матка играет с ним, как кошка с мышью.
«…Я один не усомнюсь ни на мгновение, что сударыни мои не способны собственных безобразий устрашаться…
А потому я один не могу надеяться — такого рода надежда лишит меня сил, а ведь я должен приготовить для сударыней моих отдарок… Ибо матка, матерь-ведьма, затаилась так близко, что я не могу спать, чуя ее дух… И не далее как сегодня я схвачу ее шею железными клещами, которые уже выковала моя воля…»
Нет, Клавдий не чует. Воля его бездействует. Пятеро сподвижников, проведших ночь в подвалах, прячут воспаленные глаза.
Над ее головой, низко-низко, нависало злое красное солнце. Жгучее, раскаленное, как стальная спираль; Ивга удержала стон. Попыталась пошевелиться — ее руки были неподвижны. Ее ноги ей больше не принадлежали; страх прибавил ей сил, она сумела разлепить веки.
Желтой змеи не было. Была темнота, и над головой, низко-низко, жгучее красное пятно.
Она содрогнулась. Вспомнила все, лихорадочно попыталась сосредоточиться, задавая себе один-единственный, самый важный в мире вопрос: я — это я? Никто другой не завладел мною, не поселился в моем сознании, в моей памяти? Я — по-прежнему я?..
Она лежала на боку, в странной скрюченной позе; пол подрагивал, ровно работал мотор, Ивга в машине. Красное и жгучее над головой — инквизиторский знак, нарисованный на железной крыше фургона. Полумрак и пустота; серый свет, пробивающийся сквозь щели. Руки и ноги накрепко зажаты в деревянных колодках, а это ведь именно колодки, точно так они и должны выглядеть, они ничуть не изменились за последнюю тысячу лет, нет на свете ничего неизменнее инквизиторских колодок…