Ведьмино логово

Карр Джон Диксон

Затем я надел плащ и вернулся в тюрьму, заехав за доктором Маркли.

Мы закончили все дела около двух часов ночи. Таким образом, до рассвета оставалось еще несколько часов для того, чтобы я мог завершить свои собственные. Я как никогда испытывал потребность привести все в идеальный порядок, вроде того, как человеку хочется иногда тщательно прибрать у себя в комнате. Я мог бы спрятать тело Герберта в подвале, где уже находился мотоцикл, саквояж и кое-какие инструменты, с помощью которых я произвел необходимые

манипуляции в отношении Мартина. Но, прежде чем идти спать, я должен был «навести марафет», так сказать. Кроме того, я ведь хотел, чтобы убийство Мартина приписали его двоюродному брату, и, следовательно, нужно было все предусмотреть, не оставляя места для случайности.

В ту ночь я сделал все, что было необходимо. Это было нетрудно, поскольку тело весило немного. Дорога была мне известна настолько хорошо, что не понадобился даже фонарь. Я столько раз бродил по тюрьме, стоял на ее стенах (боюсь, что не всегда оставался незамеченным), стоял, говорю, на стенах, бродил по старинным коридорам, всегда имея про запас соответствующее объяснение, что без труда находил дорогу в темноте. Имея в кармане старбертовские ключи, я проник в кабинет смотрителя. Долгое время у меня не было уверенности, запиралась ли когда-нибудь дверь на балкон; во всяком случае, как я уже указывал, теперь ее можно было открыть. Что я и сделал, и мой план был полностью завершен.

Еще одно. Железную шкатулку с документами, которая находилась в сейфе, я бросил в колодец. Я сделал это потому, что по-прежнему подозревал (нет, правильнее сказать: опасался) дьявольской изобретательности Тимоти, которого я убил. Я опасался еще какого-нибудь документа, секретного отделения в шкатулке. Словом, мне нужна была уверенность.

Меня забавляла мысль, что вчера вечером я чуть было не попался. Мне показались подозрительными эти совещания у доктора Фелла, и я стал наблюдать, вооружившись соответствующим образом. Кто-то пытался меня задержать, и я выстрелил; сегодня я с облегчением узнал, что это был всего-навсего Бадж, дворецкий. В начале моего повествования я сказал, что буду откровенным; беру свои слова назад. Есть одно обстоятельство, по поводу которого откровенным я быть не могу, даже зная о том, что через несколько минут приложу к виску револьвер и спущу курок. Иногда по ночам мне виделись лица. Вчера вечером мне показалось, что я снова вижу лицо, и на какой-то момент это лишило меня уверенности. Этот вопрос я обсуждать не собираюсь. Подобного рода обстоятельства разрушают четкую логику моих планов. Вот и все, что я могу сказать.

Итак, джентльмены, вы, кто будет все это читать, я почти закончил. Все мои дела с торговцем бриллиантами завершились вполне благополучно, я изредка встречался с ним на протяжении этих трех лет, чтобы не возбуждать подозрений.

Я был готов. Когда же в виде завершающего удара судьбы я получил письмо от «дядюшки» с известием, что он собирается посетить Англию впервые за десять лет, я принял это с покорностью и смирением. Короче говоря, я устал. Слишком долго я боролся. Мне хотелось только одного: покинуть Чаттерхэм. Поэтому весть о приезде «дядюшки» я рассказывал всем и каждому, снабжая свой рассказ разными деталями. Чтобы сбить всех с толку, я пробовал уговорить сэра Бенджамена Арнольда встретить его, зная, что он откажется и будет настаивать, чтобы я сделал это сам. Мне нужно было скрыться. В течение трех лет я слишком долго размышлял о превратностях судьбы, о том, как дурно она со мною обошлась, и нормальная, спокойная жизнь, лишенная опасностей, словно бы потеряла свою привлекательность.

Доктор Фелл оказал мне любезность, оставив свой револьвер. Мне пока еще не хочется им воспользоваться. Этот человек имеет слишком большую силу в Скотленд-Ярде...

Теперь я жалею, что не убил его. Теперь, когда смерть так близка, мне кажется, что я примирился бы с мыслью о виселице, только бы протянуть еще несколько недель. Лампа дает не слишком много света, а мне хотелось бы убить себя, как подобает джентльмену, как-нибудь торжественно, по крайней мере – в соответствующем одеянии.

Красноречие, которое всегда вдохновляло меня, когда я писал свои проповеди, начинает мне изменять. Совершил ли я святотатство? Человек моих дарований, говорю я себе, никак не может этого сделать, поскольку правила, которыми я руководствовался, – несмотря на то, что не был посвящен в сан и теперь уж, вероятно, не буду, – были самого похвального свойства. Где же был изъян в моих планах? Я спросил доктора Фелла. Именно из-за этого я и хотел его видеть. Он давно меня подозревал, и его подозрения превратились в уверенность, когда я в какой-то неосторожный момент сказал, дабы устранить в умах сомнение, что Тимоти Старберт на смертном одре обвинил в своей смерти одного из членов своей семьи. Будь у меня хоть малейшая возможность реализовать мои блестящие – именно блестящие! – способности, я был бы великим человеком. Не могу себя заставить отложить перо, ведь тогда я должен взять в руки другой предмет.

Ненавижу всех. Если бы я мог, я бы уничтожил весь мир. Теперь я должен убить себя. Я совершил святотатство. Я, который втайне не верил в Бога, молюсь. Я молю Бога послать мне помощь. Боже, помоги мне. Не могу больше писать; мне дурно.

Томас Сондерс

Он так и не застрелился. Когда открыли дверь в кабинет, он дрожал как в лихорадке. Он не донес револьвера до виска – не хватило мужества нажать курок.