Ведьмино отродье
Шрифт:
Он был так истомлен и голоден, что перед ним все расплывалось, будто во сне, и островерхие фасады домов на улице казались фантастическими лицами, вглядывавшимися в него глазами-окнами. Потом, как зияние темной глотки, разверзлись перед ним ворота, домов стало меньше, он различал церковь, наверное — Гроба Господня. Потом на заходе солнца, наконец, открылась пустошь в длинных холодных тенях.
А впереди опять слышался гул, и рокот, и хаос звуков. Вдруг, ступая по сырой траве, Ловел обнаружил, что он на краю какого-то нового города — города из раскрашенных тесовых и многоцветных холщовых палаток, составляющих улицы, которые были запружены толпой — еще ужаснее лондонских.
И почти сразу же Ловел в них потерялся. Улицы торговцев мануфактурой сменялись улицами башмачников и кожевников, какие, в свою очередь, растворялись в улицах золотых и серебряных дел мастеров, а кругом, на каждом шагу, попадались торговцы яблоками и имбирными пряниками, гадалки, акробаты в трико, усеянных блестками, и однажды — даже грязный медведь, печально плясавший под дудочку, на которой наигрывал невозмутимый хозяин. Ловел почувствовал к медведю братское сострадание: уж такой он был грустный и сбитый с толку, уж такой неуклюжий на задних лапах!
Вскоре сам не зная как Ловел очутился у конца торговых рядов и увидел в предвечернем свете открытое место: редкую втоптанную в грязь траву под ногами, вокруг — груды камня и штабеля бревен, кучку хибарок с крышами из тростника и сплетенных веток — с косматыми, будто из шерсти старого горного барана крышами, — а посреди всего этого поднимались, на вышину плеч, стены длинного строения — новые, четко очерченные в прозрачности насыщенного закатным солнцем воздуха. И везде был мастеровой люд: кто — за работой, кто опирался на свой инструмент и наблюдал, как трудились товарищи.
Явленный сон Роэра!
Ловел замер. Он глядел, не зная, что ему делать, чувствуя себя немного как человек, который издалека вернулся домой, но войти не решается. Где-нибудь меж грубо сколоченных хибар он, наверное, отыскал бы Роэра, но вдруг это стало свыше его сил — сделать последний шаг вперед, завершить поиски.
Он замер, склонившись на посох, а за спиной у него, совсем рядом, засвистел скворец, и Ловел мыслью перенесся в Назарейский покой Новой обители. Он медленно обернулся. В черной сутане, подоткнутой, как когда-то туника, чтоб не мешала скакать верхом, перед ним стоял Роэр! Ловел почувствовал невыразимое облегчение, и вмиг все вокруг озарилось — будто от солнца, дождевым днем прорвавшего пелену облаков.
— Значит, пришел, — сказал Роэр.
— Брат Ансельм умер через неделю после того, как вы побывали в обители.
— Значит, подумал, что все-таки будет правильнее пойти за мной, когда я позвал.
— Подумал, что… будет правильно… — отозвался Ловел. И добавил: — Вы знаете, я и раньше хотел пойти, но я не мог оставить брата Ансельма, пока он нуждался во мне.
Вокруг них все было буйством ожившего многоцветного сна, но сердцевину этого дивного сна объяла умиротворенность: там стояли, глядя друг на друга, Ловел с Роэром — будто одни в целом свете. Потом Роэр вытянул вперед руки, большие, костлявые, что обнаружилось, когда рукава сутаны упали, и его длинные пальцы коснулись плеч Ловела — точно так же, как в давний бурный вечер в Назарейском покое.
— Ты не мог оставить брата Ансельма, — согласился он. — До чего же смешна и противоречива душа человеческая! Если б ты смог оставить брата Ансельма, о, я бы с радостью принял тебя за твою ученость по части пилюль и припарок, но ты, брат Отрепыш, не представляешь, как бы я разочаровался при этом!
Ловел неожиданно осознал, что выбор, сделанный им тем утром ранней весной во внутреннем дворе монастыря действительно был выбором на всю жизнь, и выбрал он то, чем, казалось, пожертвовал.
Глава 10. Приют Святого Варфоломея
Смитфилд — это было открытое место меж стенами Лондона и Быстрой речкой. Кроме субботней конной ярмарки оно служило для игрищ, для скачек. Часть его занимал базар, куда сходились люди со своим скотом, овцами, свиньями, а в другом конце — преступников вешали. Место было так истоптано ногами, так избито копытами и изрыто колесами, что напоминало теперь болото. Казалось бы, не лучшее место, чтобы строить приют и обитель, но под грязью и затоптанной травой почва оставалась твердой, здоровой, а вода в ручьях, стремившихся к речке, — прозрачной и чистой.
У Святого Варфоломея, — сказал Роэр Ловелу на другой день после его появления в Смитфилде, — глаз острый, что до земли.
Ловелу же подумалось — у Святого Варфоломея? Может, у каноника-августинца, прежде королевского менестреля? Но, обернувшись и взглянув на худую черную фигуру, он ничего не увидел в светлых блестящих глазах Роэра, кроме отраженного света солнца. Роэр, склонив голову набок, дружески насвистывал скворцу, который подбирал крошки, оставшиеся после отобедавших мастеровых.
Строить приют собралось много народу, в основном, разнорабочие, кладчики, но было и несколько вольных каменщиков, знатоков своего ремесла, которые подгоняли камень к камню точнее нельзя, мастерски украшали кромки арок шевронами, а поэтому и себя несли высоко по сравнению с прочим трудовым людом. Да, много народу приходило помочь — кто чем, лишь бы ускорить работу, — ведь Роэр позвал. Роэр-проповедник мог сыграть на чувствах внимавших ему, как Роэр — королевский менестрель — играл на лютне. И всякий раз после того, как он появлялся в какой-нибудь городской церкви, приходили в Смитфилд люди и предлагали помощь: хоть на день, но отрывались от собственных своих занятий. А их занятия были из самых разных, известных в городе и округе. Однажды на строительстве появился даже грабитель, во весь день не замаравший рук грязным делом. Часто приходили молодые люди благородного сословия, чьим занятием было обучение рыцарскому искусству; они сбрасывали расшитые туники и в одних нательных рубахах да штанах в обтяжку брались за работу с пылом, в свете невиданным.
Как раз они-то мастера-каменщика Беорнфреда чуть не лишили рассудка.
— Немножко терпения, мой нежнейший из цвета зодчества, — говорил ему однажды Роэр в присутствии Довела. — Подумайте, сколь целебно сие для вашей души, равно как и для их душ.
— Но они ж не способны ряд кладки поднять! — почти ревел Беорнфред, и его обветренное лицо морщилось, как у ребенка, который вот-вот заплачет. — Эта стена… весь ваш прекрасный приют теперь рухнет, только кошка вблизи чихнет!
Тогда Роэр повернулся, для пробы упер свой длинный палец в мощный выступ стены и медовым голосом протянул: