Ведьмино отродье
Шрифт:
— Ты все равно вправил ему плечо, так ведь, — заметил Роэр, уткнув подбородок в большие костлявые руки и не сводя с Довела глаз, светлых, блестящих. — Не много тебе от меня проку, а? Но какой и советчик из королевского шута, сделавшегося духовником? ты должен сам отыскать свой путь — с Божьей помощью, не с моей, брат Отрепыш.
То было летом.
А ранней осенью выпал день, поначалу похожий на все другие, разве что не такой хлопотный, как другие. Никто тяжело не хворал, аптекарский огород стоял ухоженный. Ловел, закупорив последний кувшинчик со своим новым снадобьем из отвара шанд-ры и укропа, подумал, что может пойти прогуляться, если пожертвует обедом. Здесь — не так, как в большом монастыре с жесткими правилами, здесь, при том, что из братии многие трудились,
И не он один обед пропускал, — проходя по длинной палате и бросая быстрые взгляды по сторонам, чтобы увериться, что все в порядке, Ловел заметил: в часовенке работал брат Люк.
Брат Люк был громадный тихий человек, из тех, что плывут себе мимо облаком, вроде бы ничем не обремененные, и, однако, к концу дня брат Люк успевал переделать дел больше, чем брат Андерс и брат Доминик вместе взятые. Но сколько бы он ни успевал, казалось, он еще чем-то может заняться. Как раз у брата Люка всегда находилось время и посидеть с тяжелым больным, и помочь Доведу вскопать огород, и последить в аптекарской за варевом на огне, чтоб не сбежало. Он же, брат Люк, в молодые годы малевавший вывески, вспомнил былое и принялся писать Святого Варфоломея позади алтаря в часовне.
Несколько приютских, у которых хватило сил подняться с кроватей, собрались вокруг него — посмотреть: всегда интересно смотреть на других за работой. Ловел тоже на миг задержался. Фреска была закончена. Краски яркие, как на вывеске, — брат Люк когда-то их дюжинами рисовал, чтоб над лавкой висели, прохожих на улице останавливали. Фреска изображала святого с длинной белой бородой, в голубой тунике под великолепной, в красно-розовую полоску, мантией; в одной руке он держал миниатюрную копию монастыря, другую — поднял в благословении. Святой стоял посреди сада, как Роэр и описывал святого, явившегося ему в дивном видении, — самый что ни на есть почтенный и величественный старец… Брат Люк свою работу любил и не выносил, чтобы место пропадало зря, а потому в каждом свободном уголке на картине выросли кучкой цветы, над которыми вились птицы, порхали бабочки, по стеблям которых ползли вверх жучки, у брата Люка на картине поплыли пухленькие облачка, завращались звезды, далекие города устремили в небо островерхие крыши и башни. Фреска была закончена, даже был выписан золотой нимб вокруг головы святого — напоминавший соломенную шляпу. Брат Люк тщательно прокрашивал надпись на свитке, который развертывали у ног святого два малиновокрылых ангела.
— «Так, Господь утешит Сион, — прочел Ловел, — утешит все развалины его и сделает пустыни его, как рай, и степь его, как сад Господа; радость и веселие будет в нем, славословие и песнопение».
Ловел уже видел слова, два дня назад выведенные и ждущие краски. Но теперь они читались иначе, ожив под большими руками брата Люка. И читая их, Ловел подумал: как же все здесь изменилось за три года, когда на грубой земле Смитфилда расцвела мечта Роэра, Ловел подумал о своем аптекарском огороде с тремя деревьями бузины — на страже. Земля обетованная, подумал он, земля обетованная для стольких людей, среди которых и он не забыт.
Брат Люк обернулся и, заметив его, сказал:
— Я нарочно ее так переполнил — чтоб нашим убогим всегда было на что посмотреть. Лучше ведь, чем просто на приютские стены…
— А еще для травинки место найдется?
Брат Люк на шутки не обижался. Громадный человек опустился на корточки и серьезно оглядел фреску. Потом кивнул, взял другую кисть, в желтой краске, и бережно, любовно пририсовал бабочку, усевшуюся с краю, прямо на свиток.
В голове у Ловела промелькнуло смутное воспоминание: желтая бабочка… что-то обещанное… Потом он услышал за спиной голос Роэра.
— Совершенство! Уверен, Господу нашему на этой картине только единственной бабочки недоставало!
Воспоминание же унеслось туда, откуда на миг явилось.
А потом Ловел, расставшись с попечителем на пороге приюта, отправился своей дорогой.
Впереди он видел хоры монастырской церкви, их величественные — на фоне неба — и прекрасные очертания. Пока только хоры возведены, потом будет и остальное. Но братьям не придется ждать завершенной до шпиля церкви, чтобы в ней славить Господа. Издали сооружение казалось не совсем реальным, но подходившему ближе Ловелу оно представало все явственней, все основательней, прочней, непоколебимей. Мастеровые как раз возвращались с обеда, и стройка загудела, оживилась, будто пчелиный улей. Ловел миновал навес, под которым мастер каменщиков держал свои рабочие чертежи, нанесенные на штукатурные плиты, успел увернуться от тележки, груженой тесаным камнем, и двинулся обращенным в месиво участком, где трудились над балками центрального свода плотники. В другом месте кузнецы выделывали стержни, скобы, нагели для крепления свода. А с хоров, от установленной там лебедки, неслись голоса вращавших большое колесо, которое подымало тесаный камень наверх, на леса, откуда им вторили голоса строителей, дожидавшихся камня для кладки.
У печки на дворе возле одной из хибарок строителей, где мужчины как раз отобедали, на бревне сидел долговязый рыжеволосый подросток лет шестнадцати и расправлялся с остатками овсяной каши из громадного котла, помещавшегося у него на коленях. Длинным пальцем он вел по стенке, облизывал палец и опять запускал в котел. Но не занятие поглощало его внимание — он не отрываясь смотрел на высокие церковные хоры и на голубое небо, сиявшее сквозь ряд окон над хорами.
Позже Ловел так и не разобрался, что заставило его замедлить шаг, этого мальчика он прежде не видел, но признал свое — непонятное — с ним родство. Мальчик вздрогнул, заметив упавшую на него от Ловела тень, и перевел взгляд. Увидел черную сутану и неуклюже, будто мешал котел на коленях, стал подниматься Ловел покачал головой и присел рядом с ним на бревно, вытянул хромую ногу — болевшую, как часто бывало, если он ногу перетруждал. А мальчик улыбнулся щербатой — из-за недостающего зуба — улыбкой и опять сделался серьезен. Лицо, когда мальчик не улыбался, было у него очень серьезным.
— Ты новичок тут, да? — спросил Ловел.
— Да. Новый поваренок, как вы бы сказали. Я тут на побегушках.
Ловел кивнул. На любой стройке есть подобные подавальщики — мальчики, старики, которые варят кашу, разносят, подносят. Иногда они кому-то из строителей родичи, иногда подмастерья, проходящие нелегкую школу, иногда просто перекати-поле. Ловел поймал себя на том, что ему хочется узнать о мальчике больше, но в веснушчатом лице, несмотря на улыбку, крылось что-то внушившее Ловелу: выспрашивать было бы все равно, что войти в чужой дом без позволения. И вместо этого Ловел сказал:
— Я не обедал. Нельзя ли и мне пристроиться к твоему котлу?
Мальчик протянул котел.
— Конечно. Пожалуйста!
Ловел опустил в котел руку и вынул на пальце овсяной каши — почти остывшей, густой и тягучей, зато не пригоревшей и без комков.
— Хороша! — сказал Ловел, почти не лукавя. — Пришел бы к нам в приют, сварил!
— Мое место здесь. — Мальчик дернул подбородком в сторону поднимавшихся в ясное небо церковных хоров, мимо которых стрелой носились взад и вперед ласточки, уже собиравшиеся в теплые страны. — Здесь, где стены растут.
Странные слова для только что пришедшего в Смитфилд. Но мысли Ловела перебил чей-то крик от кузницы поблизости:
— Эй, Ник! Ник Редполл! Коли делать нечего, иди у мехов постой, потрудись! Или думаешь, я могу ковать крепи во славу Господню и разом следить за этим чертовым горном?!
Мальчик поставил на землю котел, возвращенный Ловелом, и наклонился поднять что-то, скрытое в сторонке, высокой травой. Ловел увидел сколоченный грубо костыль, увидел, что левое колено Ника Редполла было кривое и не сгибалось, а нога, когда мальчик встал, не доставала земли. Вот почему, подумал Ловел, он ощутил родство с рыжеволосым Ником.