Ведяна

В то утро Судьбин был богом.

По крайней мере, чувствовал себя как бог.

Стоя за углом Итильского дома культуры (нового здания), у запасного выхода, в тени, он с удовольствием констатировал: да, я бог. Потому что только недавно этого мира не было, его вообще не существовало, и вот он появлялся во всем разнообразии своих форм, и созерцать этот процесс было очень приятно.

Так, уже вполне зримо проявился Дом культуры (новое здание) и плотная, прохладная тень за ним; заняли свои места и площадь, и

соседнее здание администрации (во всяком случае, его фасад, за остальное Судьбин ещё не ручался), тополя по периметру, гул троллейбуса, подруливающего к остановке, и воробьи, копошащиеся в пожухшей траве на газоне. Да, этот мир был заштатным, он не претендовал на новизну, и всё же был приятен в своей простоте и любим сейчас так, как удавалось его любить далеко не каждый день.

Утро, к слову, вышло какое-то особенно замечательное: ясное, будто умытое, полное тугой силой позднего лета, оно само по себе вселяло надежду на что-то, так что даже не хотелось думать, на что именно. И всё, что было накануне: и вынужденная побудка, и предстоящий разговор с начальством, – всё как будто отодвинулось и казалось сейчас неважным. С лёгким сердцем Судьбин стоял и наслаждался, ни о чём не думая, глядя из-за угла на площадь.

Она уже успела прогреться. С остановки и от стоянки, которой за зданием не было видно, шли люди. Часть из них направлялась прямо, в администрацию, другая сворачивала в ДК. Судьбин развлекался тем, что по внешнему виду, по походке и вообще старался догадаться, в какую сторону человек пойдёт: к карьере и деньгам – в администрациию, или свернёт в ДК, где ничего этого не предполагалось и только слегка шевелилась хтоническая жизнь народной культуры. С такого расстояния узнать никого он не мог, поэтому эксперимент считал чистым. Когда же в последний момент незнакомая фигура вдруг оборачивалась бухгалтершей из третьего кабинета, электриком Петровичем, бодрой хареографиней или не менее бодрым баянистом, он же руководитель хора пенсионеров, он же заворгчасть, – это только убеждало Судьбина в том, что процесс восстановления запущен, реальность скоро соберётся окончательно, понятная, знакомая до икоты, такая же, как день, и два, и неделю назад. Ничего не меняется. Но сейчас эта мысль не наводила тоску, за что он грешил на свежесть утра и отсутствие мыслей в пустой, будто проветренной голове.

Вдруг снизу, с улицы бывш. Спасской, бывш. Луначарского, ныне Спасской вновь, невидимой отсюда, грянули и полились бравурные звуки школьного вальса. Судьбин вздрогнул. Реальность поставила последнюю точку, восстановив календарь: первое сентября. Там, на спуске к Итили, на залитой солнцем школьной площади начиналась торжественная линейка. Шеренги перед музейным, ветхим, но ещё молодящимся зданием школы № 1 (ныне, кстати, снова гимназии, как во времена Кривошеина), шарики-букетики, первоклашки с бантами, мамочки-бабушки с телефонами и папы с тяжёлыми фотоаппаратами, короткие юбки поверх загорелых коленок у старшеклассниц, прокуренный ржач молодых кобелей в задних рядах… Выход директора, выход завуча, имитация первого звонка – плечистый старшеклассник с какой-нибудь пигалицей на руках рысью пробегает вдоль рядов, и пронзительно-противный колокольчик у пигалицы звенит в самое ухо, а белый бант её застит глаза. И бедный старшеклассник при каждом шаге думает только о том, как бы не навернуться, превратив пафосную мистерию в фарс.

Не навернулся. Хотя как посмотреть. Может, это такое затяжное падение, начавшееся тринадцать лет назад во дворе школы № 1 на улице бывш. Спасской, бывш. Луначарского, ныне Спасской опять. Судьбину отчётливо представилось, как, взмахнув ногами, летит он по небывалой траектории, огибает Землю, проносясь над Питером, Мюнхеном, Бостоном, Нью-Йорком, Парижем, и куда ещё его заносило, а шмякается снова здесь, у заднего входа Итильского дома культуры, где он уже тогда, тринадцать лет назад, подрабатывал помощником звукорежа.

И тополя всё так же хлопают над площадью. И воробьи

шебуршат в траве. Разве что у ДК новое здание, а старое, куда он бегал после уроков, отживает, заколоченное, на другой стороне площади. А в том, что феноменальный по нелепости полёт закончился, сомневаться не приходилось. Потому что, если ты один раз не смог уехать, второй раз не вырвешься. Дед говорил: Итиль своих не отпускает. Дед это хорошо знал.

– Дядь.

Судьбин вздрогнул снова и обернулся. Он так задумался, что не заметил, как в реальности нарисовался пацан лет девяти. Недобрыми глазами он смотрел снизу вверх и явно собирался клянчить.

– Дядь, – повторил он охрипшим от стеснительности голосом, – дядь, а…

– Курить вредно, – перебил его Судьбин.

Малец надулся.

– Вам-то чё, свои же курю.

– Это без разницы. И вообще, почему ты здесь, а не на линейке?

Пацан надулся пуще прежнего. Опустил глаза, явно матерясь про себя, и готов был уйти, но Судьбин его остановил:

– Ладно. Давай так. Ты можешь у меня что-то попросить, я сегодня добрый. Но только одно желание. И только то, что ты на самом деле хочешь. Прямо сейчас.

– Чё? – пацан растерялся.

– На счёт «три». Раз…

– Чё, прямо любое, что ли?

– Два…

– А если у вас не будет?

– Три.

– А конфету! – выпалил пацан с детским азартом.

Судьбин довольно ухмыльнулся. Всё-таки в это утро он был богом. Спокойно, с чувством собственного достоинства, полез в карман и покровительственно положил на ладонь мальца конфету «Му-му» в обёртке с пятнистой коровой.

Парень захлопал глазами. Судьбин с ухмылкой наблюдал за ним. Но прежде чем тот раскрыл рот, чтобы спросить что-то ещё, назидательно произнёс:

– Всё, парень, своё желание ты уже израсходовал.

Развернулся и вошёл в ДК.

По задней лестнице, никого не встретив, он поднялся на третий этаж и оказался позади актового зала, у гримёрки и реквизиторской. Отношение к пространству у архитекторов нового здания было весьма модернистское, поэтому в молодом ДК получилось много коридорчиков, заканчивающихся тупиками, комнат без окон, а также прекрасная задняя лестница, которой никто не пользовался, потому что она была неудобной, как ни крути. Да и вообще мало кто совался во все закоулки: за те два года, что ДК переехал, люди как будто ещё не обжились в нём. Один Рома в первые же дни изучил и облазил всё здание, узнал каждую потайную комнату и задний ход, исследовал чердак и подвал и теперь ощущал себя настоящим гением места, потому что мог попасть из любой точки в любую, не встретившись с кем не надо.

А часто бывало так, что ни с кем не надо.

У гримёрки был туалет, и он свернул туда. Надо бы привести себя в себя прежде, чем окунаться в работу. Припав ртом к крану, долго пил, сопя, как лошадь, потом самозабвенно умывался, представляя, что погружает лицо в чистый ручей, потом поднялся и не менее долго рассматривал себя в зеркало.

– Красавец, – выдал наконец, изучив свою физио- номию: всклокоченные волосы, осоловелые глаза, бледное лицо с неестественным румянцем от холодной воды. – Пили, Роман Никитич, признайтесь честно? – Отражение помотало головой. – И кто тебе поверит? – Отражение горестно пожало плечами. – То-то. А Настучалло не дремлет.

Отражение развело руками и отвело глаза. Рома с осуждением посмотрел на него, потом махнул рукой и отправился в рубку. Нервничать из-за собственного внешнего вида не было настроения: он всё ещё нёс в душе приятное чувство творческого опустошения после вчерашнего вечера в рубке, и на остальное было плевать.

Однако иначе, чем через зал, на рабочее место отсюда было не попасть. Войдя, Рома столкнулся с Тёмычем, который торчал в узком проходе у сцены с двумя бухтами проводов, отрывал зубами кусок изоленты и умудрялся при этом материться.