Век испытаний
Шрифт:
Эту записку на неделе Васька передал охране, отчаявшись уговорить Власика.
– Да что я задумал! Говорю же – самолёты сбивать!
Сталин закинул ногу за ногу и продолжил допрос:
– А если нашего собьёшь? И лётчик погибнет. А? Ты об этом не думал?
– Папа! Как?! Как я могу стрельнуть по своему самолёту? Там же звёзды на крыльях – вот такенные! – и Васька продемонстрировал размер звезды всем размахом своих рук. – Я только по врагам буду!
– Васька, враги здесь не летают. Враги вообще над нашей страной не летают. А если ворону собьёшь? Или сойку? –
– Надо будет – попаду, но это детские игры – по птичкам палить.
– А ты, я смотрю, уже взрослый, что ли? – Сталин встал из-за стола и подошёл к буфету, где хранился табак и пара сухих трубок. Он достал из чёрной пачки с зелёным кантом папиросу, разломал её и стал набивать трубку. Раскурил её, а потом взял ещё одну папиросу и протянул Василию:
– Курить будешь, зенитчик?
Взгляд юного курильщика мгновенно преобразился из задорно-жизнерадостного в тоскливый и мрачный. Васька опустил голову в ожидании справедливого возмездия.
– Ну, что же ты! Бери. Вот спички. – Сталин положил коробочку на стол.
В столовой повисло тяжёлое молчание.
– Ты уже взрослый! – продолжал Васькин отец.
– Я больше не буду… – пробормотал виноватый.
– Будешь, будешь. Вот вырастешь по-настоящему – и будешь. Ничего зазорного в этом нет, когда от мужчины пахнет табаком. – Васька в этом месте поднял глаза. Он ожидал грозу, а прошла так, маленькая тучка, но отец продолжил.
– Ты будешь наказан. И знаешь, за что?
– За то, что курил.
– Нет, сын. – Сталин затянулся трубкой так, будто Васька должен был правильно научиться её курить. – Ты будешь наказан за то, что украл папиросу. В этом доме никто ни от кого ничего не прячет. Потому что воров здесь быть не может. Потому что все верят друг другу. Сегодня ты взял из коробки одну папиросу, а что тебе захочется завтра? Дробовик опять? Так ты его, что, у охраны украдёшь? А это оружие, человека посадят…
Василий понял, как ошибался, посчитав, что лихо миновало.
– Нечего ответить, да? Я думаю, что следующую неделю ты обойдёшься без велосипеда.
Это был удар по свободе. Другого повода вырваться за пределы дачи, кроме как покататься на велосипеде, у них не было.
– Иосиф Виссарионович! – Томик, наверно, впервые назвал дядю Иосифа так официально, поэтому тут же напоролся на его очень удивлённый взгляд, но дороги назад уже не было.
– Я тоже курил вместе с Васькой, – быстро, громко и чётко произнёс Томик.
И без того далеко не раскосые глаза его друга ещё больше округлились от неожиданности.
– Та-а-а-к… Это что же получается? Преступление по сговору?
– Никак нет! – по-военному оттарабанил Васька и взял инициативу в свои руки. – Это я украл папиросы. Две. Отсюда. – И показал пальцем на буфет.
Судья думал, и время потянулось так медленно. Томик продолжал стоять, держа руки по швам, готовый разделить наказание с другом.
– Ну что же, – сказал судья, – чистосердечное признание вину, конечно, смягчает. И одного, и другого. То, что ты, Томик, не стал прятаться за спиной друга, – это тоже похвально. Уши не прижал, не испугался.
Сталин сел на стул и опёрся рукой на колено, засунув другую между пуговиц кителя.
– Ты, Васька, тоже сознался и Томика не сдал. М-да… Заговорщики. Ну, вижу, мужиками вы уже всё-таки становитесь, да… Но тогда получите свой первый мужской урок – принцип неотвратимости наказания никто не отменял. Оба велосипеда стоят неделю в гараже. И ещё: охране я ничего не скажу. Покажите, какие вы мужчины, и будьте честными.
Подростки переглянулись так, как это могут сделать только настоящие друзья в момент испытаний – с поддержкой и благодарностью.
– А ты, Томик, – внезапно продолжил Сталин, – сейчас очень был похож на своего отца. Такой же честный. Очень честный. Я вокруг себя честнее людей не встречал. Жаль, что его не стало…
Сталин поднялся и не спеша пошёл в сторону лестницы, которая вела на второй этаж – в его кабинет.
Справедливость
Ближе к полуночи город жил тревожной тишиной. За любым из окон прислушивались к ночным звукам. Кто-то из любопытства, кого-то обуревал страх и наготове в прихожей стоял саквояж с необходимым минимумом – тёплые вещи, носки, сушки – каждый из боявшихся видел набор для пребывания в заключении по-своему.
Любой автомобиль, заехавший во двор, заставлял вздрагивать, подбегать к окну и тихо, так, чтобы не пошевелились занавески, смотреть вниз, чтобы увидеть, куда направляются люди с кобурами и в фуражках с васильковыми тульями и краповыми околышами. Сердце начинало судорожно и рывками гонять кровь, когда они заходили в твой подъезд и на лестнице всё отчётливее слышался стук их хромовых сапог.
И вот – о, счастье! Они пошли на этаж выше. На последний этаж. Звонок в дверь к соседу сверху – и это там, а не у тебя, плачет жена, сонные дети ничего не понимают и тоже плачут, начинается обыск и дрожат от нервного напряжения руки. А тебе можно сегодня спать. Воронок два раза за ночь на один адрес не ходит.
Где-то через час внизу хлопнет дверь автомобиля, и он увезёт из дома свою очередную жертву. Увезёт, скорее всего, навсегда, а надежды на то, что «это ошибка», останутся для родственников, уделом которых теперь будет – терпеть и верить, что приведётся ещё свидеться, если самих не упекут как семью врага народа.
С Авелем Енукидзе было всё иначе. Он был уверен в своей полезности и необходимости партии и лично товарищу Сталину. Те временные трудности, которые он испытал на себе, получив сначала перевод на работу в Тифлис, потом на Кавказский курорт, теперь вот Харьков, – всё это лишь козни против ближайшего друга Кобы. Идеально крепким стал его сон после того, как полгода назад его восстановили в партии решением Пленума ЦК ВКП(б). Пленума, а не какого-то заводского партсобрания. И пусть он сейчас всего-навсего директор Харьковского облавтотранстреста, а не секретарь ЦИК СССР, с этого города начнётся его триумфальное возвращение.