Век кино. Дом с дракончиком
Шрифт:
Рождественская пещерка
Она очнулась вечером. Он сидел возле дивана в темноте, вслушиваясь в ровное тихое дыхание. «Непосредственной опасности нет, — сказал старичок доктор. — Но лучше бы в больницу». Завтра. Завтра начнется борьба, суета, начнутся следствие, допросы… Надо быть готовым ко всему и все обдумать. Однако не думалось, голова пуста, устал — азарт стремительной схватки не ослабевал, но поутих. Тишина в городской глуби, где три высоких окна эркера слегка
— Вы сказали Бориной бабушке?
Валентин бросился к выключателю, зажег рождественские огоньки, заструился серебряный дождь, засверкали игрушечки, ало вспыхнула вифлеемская пещерка с младенцем, пастухами и магами и золотой звездой. Сегодня ночью наступил православный Новый год.
— Даша, ты говоришь! Слава Богу.
Она лежала, до подбородка укрытая коричнево-красным пледом; лицо бледное, белое по контрасту с ржаво-рыжими кудрями, но взор синих глаз осмысленный и напряженный. Он сел на ковер возле дивана.
— Еще утром, прямо из Зеленого Камня я заехал в Измайлово.
— Как она?
— Ну как… понятно. Вообще старуха суровая и мужественная. Поехала в дом с дракончиком.
— Там очень страшно.
— Страшно.
— Что с ним?
Валентин понял и ответил кратко:
— Застрелился.
Наступила тревожная пауза (вдруг рецидив?), но она сказала без истерики, враждебно и как-то по-детски:
— Так ему и надо.
— Я догадываюсь о твоих чувствах…
— Они скончались. Валентин Николаевич, объясните: как он мог?
— Психический сдвиг на почве…
— Нет, помните, вы говорили про настоящий мотив преступления? Деньги.
— Пожалуй. Им двигало чувство, по-человечески понятное, в какой-то степени в падшем нашем мире оправданное: ревность. Ну, двое мужчин подрались бы, дело житейское. И вдруг в темном переулке возле «Страстоцвета» расцвели, так сказать, «зелененькие». И вот — иной поворот, жестокий, безумный.
— Значит, в Алеше была жестокость?
— В каждом из нас таится ущерб и изъян, воли им давать нельзя. Конечно, была, он же сказал: «У меня есть враг». Сам себе враг, понимаешь? Он предчувствовал, но если б не тот соблазн…
— Алеша не был жадным, наоборот! И Боря не был.
— В нынешней адской круговерти они ощущали себя неудачниками — сильнейший комплекс неполноценности. И вдруг блеснула возможность взять реванш. Однако всякая жизнь драгоценна, даже Марка, и не дай Бог переступить ее — не остановишься. Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо. Хорошо, что все кончилось.
Он вгляделся в юное измученное лицо, и у него вырвалось:
— Как ты могла пойти с ним! — И тут же испугался: — Не отвечай, забудем… хоть на время.
— Разве я смогу?.. А вчера ночью… наверное, я думала, он все объяснит — и ужас этот кончится. А он молчал.
— Ты знала, что убийца — Алеша?
— Нет! Я не смотрела на труп. И видела только обручальное кольцо.
— Оно тебе всегда нравилось?
— Нет, наоборот. Этот брак… Они не подходили друг другу.
— Ну, понятно, Алеша был для тебя совершенством… Однако как подошли в конце-то концов! На погребении Марка она увидела старика.
— А я его не узнала. Не узнала его!
— Он отлично сменил личину, должно быть, и вправду превосходный гример — художником назвал его Серж. Никто, кроме жены, не узнал, но все «подозреваемые» почувствовали нечто — дуновение «миров иных», волны бешеной энергии, исходящей от высокого старика в долгополом пальто. Все, даже прагматичный Дмитрий Петрович.
— Нет, я не… но вот голос, он сводил меня с ума. Когда у папы началась агония, этот голос позвал из кухонного окна, искаженный от волнения, «подземный». И тогда в метель — помните метель? — я его узнала.
— Как же ты могла промолчать?!
— Нет, не Алешу узнала — ведь мертвые не возвращаются — старика с кладбища, под звуки Альбинони в чужой толпе.
— Но все равно — промолчать в такой момент, в такой… — Валентин не находил слов.
— В какой?
— Когда я жизнь готов был за тебя отдать.
— Ты мне ее отдал — мою жизнь, там, в погребе. И если желаешь — возьми.
Странная фраза, удивительная, он ощутил в ней глубочайший смысл, вдруг встрепенувшись, загоревшись… И все-таки уточнил недоверчиво:
— Ты снисходишь ко мне из благодарности?
— Когда ты поцеловал меня в губы, я ожила.
— Да ну, ты была без сознания!
— Мне лучше знать! Я ожила и тебя полюбила.
Больше они об этом не говорили, он ходил взад-вперед по комнате в нервном возбуждении. Новая жизнь, все новое, все! Прежде всего освободиться от прекрасного, но трагического рождественского дерева.
— Вы ведь елку после старого Нового года выбрасываете?
— Обычно да.
— Жаль только разноцветных огоньков и пещерки, они теперь навсегда связаны для меня… — Он не договорил, она уточнила:
— С убийством?
— Нет, с тобой.
Валентин подошел к елочке, дотронулся до ветвей, погладил — и она вдруг осыпалась вся разом. Они смотрели на древесный скелет с каким-то таинственным сожалением.
— Алеша говорил, — внезапно вспомнилось, — он спрятался в эркере, вошла его Манон Леско, не раздевшись, прошла к деревцу и встала на колени.
— Она заметила мужа, да?
— Он так понял и сказал (тем самым, наверное, «подземным» голосом): «Буратино, где ты прячешь свои денежки?»