Век перемен
Шрифт:
Тяжело было ходить. Долго отказывалась пользоваться палкой – старушечье! Потом стала ходить сразу с двумя. Потом с ходунками… Колени, артроз. Начиная с Нальчика, с 1968-го, привыкла к машине, шофёру. По возвращении в Ростов с моей помощью водителем тоже была обеспечена. Сама она считала, что подорвала колени во время туристских походов.
Чуть не забыл рассказать о её материнском подвижничестве. Когда я и мой кузен Виктор были подростками, она ежегодно ездила с нами на советские турбазы. Ходили в походы по Прибалтике, по Закавказью, на Эльбрус забирались (приют 11)! Вот как раз пеший подъём на Эльбрус Ляля и считала причиной своего артроза.
В 2006 году дорогие мои друзья-кинематографисты
Я с мамой в квартире на ул. Горького. 1957 г.
Мы с мамой на даче. 2002 г.
Ляля любила плавать, любила море, заплывала в Чёрном море на километр от берега. В последние её годы мы несколько раз выезжали на семейный отдых в Турцию, Грецию, ОАЭ. А в Ростове с бассейном не получилось. Не было в городе ни одного с лестницей и перилами. А по трапу взобраться она не могла, просить о помощи стеснялась…
Была мама невероятно трогательна. Она хранила кучу папок с моими грамотами за успехи в школе и на олимпиадах, статьи мои и обо мне, вырезанные из газет.
Читала много. Пользовалась библиотекой. Всю жизнь выписывала литературные журналы «Новый мир» и «Иностранная литература». Там из номера в номер, с продолжением, печатали замечательные романы и повести, зачастую не публиковавшиеся в виде отдельных книг, – цензурная планка в журналах была ниже, чем в издательствах. Хранить все подписки было невозможно. Расстаться с любимыми произведениями – тоже. Был найден следующий выход: Ляля вырезала любимые произведения, соединяла главы и отдавала в переплётную мастерскую. Этих журналокниг у неё были десятки. В постсоветское время перечитывала их. Зачитывалась Людмилой Улицкой, Диной Рубиной, Екатериной Вильмонт. Одной из любимых книг её последних лет была «Гибель империи» Егора Гайдара.
Сенильности она избежала. Но возрастная затуманенность наступала. Несколько раз становилась жертвой мошенников – то телефонных, то «приносивших важные документы». Все её скромные домашние сбережения выдурили.
Мама в день рождения. 2012 г.
В последние годы желание жить уходило.
Юмор и скепсис были ей присущи всегда, как и идиллический романтизм. Я всегда ощущал огромную силу её любви.
Как и завещала, похоронили её на Северном кладбище – ушла к родителям, брату.
Отец
Отец у дверей родного дома. 2009 г.
Толя Ципельзон родился 20 марта 1921 года в фамильном особняке Ципельзонов на Среднем проспекте Ростова. Советская власть лишь недавно укоренилась в Ростове, и дом удавалось пока сохранить, сравнительно благополучная жизнь продолжалась. На фото он у дверей дома 89 лет спустя. Мы вошли с ним во двор, и он вспомнил место, где устанавливали в Суккот шалаш, столь любимый детьми. Он рос с тремя кузенами-сверстниками: Инной, Юрой и Лёвой.
Однако в 1925 году дом отобрали, Толиного деда Филиппа объявили лишенцем (форма большевистской репрессии), всю семью выселили. Припомнили Филиппу владение магазином скобяных товаров. Толиному отцу, работавшему в советском издательстве, удалось получить крохотную квартиру (улица Горького, 130, кв. 10), в которую вселился Толя с родителями и репрессированным дедом. Для бабушки Софы (Сарры) места в этой квартире не нашлось. Она жила с дочерью. Каждое утро дед уходил к ней до завтрака. Питался только там, ибо Софа блюла для него кашрут. Возвращался вечером. В шабат дверь до его прихода не запирали, ибо брать ему в руки ключ в этот день было недопустимо.
Школу свою Толя любил. Она находилось в красивом здании дореволюционной гимназии на Пушкинской улице у Городского сада (разрушена в войну). Толя с удовольствием вспоминал о школе, прежде всего о школьных товарищах. Называл их имена. Это были евреи, да ещё из интеллигенции, – так получилось в сравнительно благополучном центральном районе Ростова. В населении города евреи составляли тогда около 8 %, но культурное притяжение работало. Толя был спортивен, член волейбольной команды.
В 1937 году начали сажать отцов. Толя вспоминал, как его близких друзей заставляли каяться перед всем классом, отрекаясь от своих родителей – врагов народа. В 1938-м, когда Мосю арестовали как английского шпиона, эти публичные пытки детей уже прекратили. Толя был счастлив – в невиновности отца он никогда не сомневался. В 1938 году уже знали, что женам арестованных надо немедленно уезжать из города, и подальше. Тогда несовершенная машина НКВД их обычно теряла из виду, удавалось избежать ареста. Толя остался дома один. Энкавэдэшники на их крохотную квартиру не позарились. Он уже оканчивал школу, пришлось подрабатывать – с одноклассниками художественно оформляли витрины магазинов. Мечта его поступить в Харьковский авиационный институт не осуществилась: детей врагов народа туда не брали. Но в Ростовский мед приняли.
Тут Мосю внезапно из тюрьмы выпустили – после пыток, самооговора: пришли новые бериевские следователи, обнаружили нелепости, нестыковки в материалах дела. Многих, кто ещё не успел попасть в лагеря, выпустил тогда добряк Берия. о тюрьме, пытках Мося никогда не рассказывал, но Толя заметил, как сжимались кулаки отца, когда упоминали Сталина, догадался, что возненавидел его отец люто. Много позже, когда культ личности и террор разоблачили, Толя признался: будучи убеждён в невиновности отца, посчитал, что в его случае восторжествовала правда. А вот те, другие, кого не выпустили, родители друзей – они и вправду шпионами были?!
А 22 июня 1941 года грянула война. Толю, как медика, призвали в армию 23 июня. Но, по счастью, не сразу на фронт. Направили на полгода доучиваться в военный мединститут. На фронт он попал в феврале 1942-го, лейтенантом, дипломированным военврачом. А из трёх миллионов, направленных на фронт в июне-июле 1941-го, погибли 2,9 млн.
И провёл Толя всю войну на самой линии фронта, в медсанбате, а не прифронтовом госпитале.
Вплоть до последних лет жизни отец не любил рассказывать о войне. Даже когда садились за стол 9 мая, отнекивался. Но в конце жизни разговорился. Память его была точной, цепкой, детальной.