Век Зверева

Могилев Леонид Иннокентьевич

До нижнего среза окна можно дотянуться, если увеличиться в росте примерно на метр двадцать. Зверев начинает работу ножом. Кирпич красный, обожженный, старый, немецкий. А вот раствор не так хорош. Песок крупноват, и цемента можно было класть побольше. На той стороне дома — тишина. Никто не выходит. Примерно сорок минут он выковыривает между двух кирпичей нечто вроде паза. Когда лезвие ножа уходит внутрь стены целиком, продолжает работу лезвием топора и наконец намертво заклинивает его. Потом он возвращается в будку свою и приносит пустое ведро, переворачивает

его и встает. Теперь можно, приподнявшись на одной ноге и впившись ногтями в стену, балансируя, чувствуя под ногой пошедшее все же несколько вниз топорище, встать твердо на него. Одной ногой на сталь, а другая — почти навесу. Весь план Зверева основан на том, что окно на втором этаже приоткрыто. В противном случае, он бы работал совсем иначе.

Подтянувшись на одних пальцах, головой двигая раму, он наконец всю руку кладет на твердь оконную, потом другую…

Комната эта — как бы хозяйственная. Старые подшивки журналов, поломанное кресло-качалка, доска гладильная, банки трехлитровые и прочий скарб. А главное — матросская роба и тяжелые рабочие ботинки. Морского ведомства хозяин. Найти здесь баул с документами разведшколы германской было бы совершенно роскошно, но увы…

Зверев снимает обувь. Степень скрипучести половиц ему неизвестна. Теперь настало время товарища ствола. Оружие наконец ложится в ладонь. Он начинает обход помещений.

Открывание дверей в чужом доме есть дело тонкое и требующее терпения. Сантиметр за сантиметром дверь приоткрыта в полной тишине. Прямо по коридору — открытая дверь в большую, хорошо обставленную комнату. Там работает телевизор. Зверев осторожно приближается к порогу, двигаясь вдоль стены, заглядывает. Никого. Теперь назад, в будущее.

Еще одна закрытая дверь. За ней — лестница на первый этаж. Теперь успех мероприятия зависит от того, сколько людей внизу и какой беседой они заняты. Раздумья Зверева прерывают приближающиеся шаги. И тогда он на кончиках пальцев, подобно артисту балета, перебегает в комнату, к спасительному гоготу телевизора, и становится слева от двери.

Кажется, это хозяин дома. Худой, как смерть, в спортивном костюме мужик. Зверев левой рукой обхватывает его за шею, ладонью зажимая рот, а правую, со стволом, сует в переносицу:

— Только тихо, мастер, только тихо.

Наконец, убедившись, что шок прошел; он отталкивает мужика на диван, прикладывая палец к губам, дуло черное и неприятное направив куда-то в живот.

— На пол.

Выполнено беспрекословно. Зверев снимает наволочку с подушки, ставит ногу на шею хозяина дома, оттягивает голову на себя одной рукой, а пистолет пока можно отложить на пуфик, никуда уже этот парень не денется, вталкивает наволочку в рот ничего не понимающего хозяина. Потом стягивает не очень чистую простыню, рвет ее на полосы и намертво связывает за спиной задержанного руки, потом ноги.

— Просто и без затей, — говорит он сам себе.

А потом ставит пуфик слева от двери и начинает ждать.

За пять минут ожидания он осматривает комнату. Его не интересует

сейчас, какие книги стоят здесь на полке, какой марки телевизор, что за офортик на стене. Баула нацистского нет нигде. Как нет и чумных карандашей. Он встает и заглядывает в дальние углы, хочет раскрыть шкаф, но новые шаги доносятся из-за двери. Зверев занимает выбранное место, слева от двери. Дверь распахивается, и вот он, курьер чебуречный. Времени на сантименты нет. Зверев бьет его по голове ручкой пистолета, хватает за правую руку, дергает, бьет еще раз в темя и бежит по коридору, потом по лестнице вниз.

Шток сидит за столом, на котором пиво баночное и, действительно, чебуреки. Точнее — последний из них, уже надкушенный. Банки консервные, сыр, толсто порезанный. Ну любит Зверев все это, любит и потому оценивает мгновенно качество застолья.

Он стоит в одних носках и свитере, стволом покачивает вверх-вниз, а Шток, осоловелый, ужасается, и вертится, вертится в голове его колесико, дурные и тупиковые варианты меняются на сносные, только Зверев готов просто стрелять. До того уже осточертела ему вся эта история.

— За сумкой пришел?

— За ней.

— Как нашел?

— Жрать меньше надо.

— А! Уважаю. А друзья твои здесь?

— Недалеко. В автомобиле.

— Ну, это ты врешь.

— Попробуй, проверь.

— Наверху что?

— Все локализовано. Баул где?

— Зачем он тебе? Я все равно — смертник. Я не знал, что там за папочки. Клянусь. Ты же грамотный человек. У тебя голова не чета моей.

— Не скромничай.

— Давай сожжем папки.

— Баллончики там?

— Там родимые.

— Что за история с матросом?

— Круто.

— Ты понимаешь, что за мной не просто ГРУ, а новая генерация этого учреждения? Та, что для новой общественно-экономической формации?

— Да не будет никакой формации. С ГРУ, без ГРУ, размажут нашего брата по среднерусской равнине.

— Баул.

— Да что за слово такое? Сумка как сумка.

— Классический баул. Старое русское слово.

— Ты, лингвист. Я тебе все отдам, только дай мне выйти отсюда и капитана освободи, если он еще жив.

— Это худой?

— Худой не толстый. Слушай. Я сжечь уже все хотел. И баллоны эти утопить. Чтобы не светиться. Хочешь — так и сделаем, и уплывем сегодня?

— Что это за матрос?

— Это эмпирическая проверка знаний была. А потом мы обкакались со страха и сбежали. Наш матрос. С судна. Судовая роль. Знаешь такую?

— Теперь ты за матроса?

— Я. А хочешь, вместе? Зверев? Хочешь? Ты пойми, что домино это уже падает. Посыпались фишки. Под одну из этих папок трупов нагородят до самого неба. И мы будем внизу. Нашел же приключение на старости лет.

— Баул.

— А отпустишь?

— Отпущу, — помедлив, ответил Зверев.

— Смотри. Не кинь старика Штока. Встать можно?

— Только ничего лишнего. Иначе голову твою в духовку засуну.

— Верю.

Шток поднялся. Пошел к выходу из дома.