Вексель Билибина
Шрифт:
Билибин доложил о работе экспедиции за два последних месяца. Сделано было немало. В 1-м разведрайоне «посадили» на пласт двенадцать шурфов, пробы, промытые Раковским, показали приличное золото. Закончив шурфовку первой линии, перешли на вторую, «эксплуатационную», которую бросили приискатели. До оттепели этот участок долины надо было разведать. Намечается еще одна линия — чуть левее устья Безымянного, там в гранитных обнажениях горный инженер Цареградский выявил первые признаки рудного золота. И еще одна линия появится там, где тайком копают ямы. Преступное хищничество будет пресечено. Во 2-м разведрайоне все работы ведутся исключительно силами экспедиции. Разбиты две разведочные линии по семнадцать шурфов, проходка идет хорошо, нормы перевыполняются, как и в первом районе, вдвое, но пробы пока не дают промышленного золота…
— Наши результаты были бы весьма лучше, если б «эксплуатационники» не тянули телегу, как в басне дедушки Крылова «Лебедь, рак и щука», — закончил Юрий Александрович.
Слово для второго доклада предоставили Матицеву. Он говорил дольше, чем Билибин. Сначала о текущем моменте, о первой пятилетке, о трудовом, энтузиазме масс, потом попытался продемонстрировать все это на примере возглавляемого им коллектива и сконфузился.
Председательствовал секретарь партячейки Владимир Кондратьев, парень с топорным лицом, с широкими, как у лося, ноздрями. Билибина он не прерывал, а своего начальника то и дело:
— Пятилетку в четыре года? А даем по десять процентов! На сто лет хватит!
— Шурфовщик, мобыть, и рабочий класс, а шуровщик — вор, жулик, а не рабочий класс! Я принес тебе лоток и гребок. Чьи они? Нашел?
Задал тон секретарь ячейки, а другие подхватили. Крыли Матицева… И предместкому Шестерину досталось за «тиховатую работу».
Раковский секретарствовал, подробно занося в протокол ход совещания. А в дневнике по-прежнему кратко:
«2 марта 1929 г. Суббота.
…Вечером с Бертиным ушли на совещание по поводу шурфовочных работ. Договорились по всем пунктам. Решили в дополнительное соглашение внести разъяснения, письменную формулировку выработаем и напишем завтра.
3 марта 1929 г. Воскресенье.
Обработали постановление совещания. Сделали в смысле повышения производительности все возможное. Вечером снова пошли на собрание, где поставлен вопрос о взаимоотношении с С. З. Говорили крупно… Матицев зарывался, не давал себе отчета, но ему вправили мозги… Выступали Билибин, Кондратьев, Бертин и я… После собрания Ю. А. и В. А. ушли домой».
После крупного разговора Матицев стал очень любезен. Выделил двоих рабочих для шурфовки на третьей линии. Вместе с Билибиным и Раковским пошел разбивать четвертую линию.
Юрий Александрович своего недовольства бессистемно накопанными ямами не скрывал:
— Свиньи рыли! Свиньи!
Матицев не то извинял кого-то, не то извинялся:
— Темные… малограмотные…
— Кто? Техруки? Техрабы?.. Бориска, наверное, грамотнее был.
— И он здесь шурфил.
— Где? — в один голос спросили Билибин и Раковский.
— Вон там. Сейчас под снегом не видать, но вроде шурфы…
— Ведите! Показывайте!
— Пожалуйста, — и Матицев, кругленький, как колобок покатился по твердому насту. — Вот! Сам нашел!
Неглубокие ямы с кучами земли по краям явно были выкопаны человеком.
— Вот здесь и тот лоток с гребком нашли…
— Борискин, значит?
— Его!
Билибин и Раковский долго стояли в молчании, затем Юрий Александрович медленно проговорил:
— Значит, наша четвертая линия проходит по Борискину ключу.
— Так точно, — весело подтвердил Матицев. — Сам нашел!
— Уже весна, проталины… Успеем ли пробить шурфы, Сергей Дмитриевич?
— Поможем! Рабочих дам, бойлер дам, дрова для пожогов…
— Ну, если поможете, то начнем, — усмехнулся Билибин.
«16 апреля 1929 г.
Поставил артель Кучумова на шурфовку 4-й линии по кл. Борискину, дал им семь шурфов, завтра разобью для них еще пять шурфов. Был на базе, возвращался оттуда вместе с Оглобиным. Он предлагает заключить договор на службу в С. З. по окончании срока работы в экспедиции. Такое же предложение сделал и Бертину…»
«19 апреля 1929 г.
Сегодня вечером снова разговаривал с Оглобиным относительно его предложения… Против моих условий не возражает: после года службы будут содействовать в учебе и, конечно, Матицев не будет здесь работать. Посылает телеграмму Лежаве».
ПЕРВАЯ ВЕСНОВКА
На Колыме весна, как и по всей России, начинается в марте. Только не так бурно, а тихо и скромно. Солнце, поднимаясь над сопками, ласково пригревает. Снег пока не тает, но будто испаряется, оседает. Сопки так ослепительно сияют, что даже туземцы прикрывают глаза ровдужными наглазниками с тонкими прорезями. Пришельцам же без дымчатых очков работать опасно.
А так хочется любоваться весной открытыми глазами! За всю свою жизнь ни на Волге, ни на Неве Цареградский не видывал ничего красивее. И, рискуя зрением, он нет-нет да и сдергивал темные очки. А под вечер, на закате, возвратившись на базу, ставил лыжи и подолгу не входил в сумрак барака.
Пурпурные, оранжевые, желтые, зеленые, голубые — все цвета радуги переливались по небу, по перистым облакам, по сопкам и долине. И все это менялось, словно в калейдоскопе. Солнце заходило за горы, по снегу расползались холодные синие тени, а небо еще полыхало, пока не превращалось в густой ультрамарин, в чистую ляпис-лазурь, на которой зажигались серебристые звезды…
— Созерцаешь? — выйдя из барака, спросил Билибин.
Юрий Александрович, ступив на колымскую землю, не переставал любоваться ее красотой, но почему-то старался скрывать свои чувства, будто они не достойны ученого, а геологов, стремившихся к «синим далям», не считал за серьезных людей.
Валентин знал это и смутился:
— В обрывах Безымянного показались обнажения… Светло-серые, с охристыми потеками… Издали принял за кварцевую жилу, подумал, не золотоносная ли?.. Кажется, ошибся… Образец все же взял…
— Посмотрим! — И Билибин широко распахнул перед Цареградский дверь темного барака.
Над образцом, при двух зажженных свечах, они сидели долго, рассматривали и простым глазом и под лупой. Раздробили, растолкли в железной ступе, порошок попросили промывальщика Игнатьева отмыть на лотке Выделив самые тяжелые крупинки, снова разглядывали под лупой. В шлихе обнаружили черный магнитный железняк, золотистый пирит, мышьяковистый колчедан…
— Любопытно, весьма любопытно, — повторял Юрий Александрович, — похоже на то, что я брал на Утиной… Однако спать пора. Завтра еще раз надо отмыть…
Легли. Но Валентину не спалось. Встал, отделил магнитом частицы железняка и, разбудив средь ночи Игнатьева, попросил его еще раз промыть шлих. На самом дне в бороздке лотка заблестели мельчайшие, видимые только под сильной лупой, золотинки. Протравив зернышки кислотой, Цареградский, к великой своей радости убедился, что он не ошибся, жилка — золотоносная! Всю ночь просидел с лупой, перебрал иголкой, воткнутой в карандаш, весь шлих, пересчитал все не видимые простым глазом золотые пылинки и не мог дождаться, когда проснется Билибин.