Вексель Судьбы. Книга 1

Шушкевич Юрий

В этот момент он увидел, как с места стоянки отъезжает воронок с надписью «Полиция», и на кирпичной стене, которая была им закрыта, словно по волшебству возник плакат с весёлым красноармейцем в пилотке, почёсывающим затылок на фоне таблички «На Берлин!», с праздничным салютом и с фантастической надписью: «67-я годовщина Победы в Великой Отечественной Войне. С праздником!»

«Вот это да! Значит, прошло уже 67 лет? Но от какого года брать? Когда победили? Вряд ли в сорок втором. Наверное, в сорок третьем, если дошли до самого Берлина. Значит, на дворе у нас… 2010 год?»

Пока инвалид исполнял свою следующую песню, в которой рассказывалось про мрачные жизненные перспективы и вероятную гибель лирического героя под колёсами дачного поезда,

Здравый лихорадочно анализировал всю эту ошеломляющую информацию. Война, на которой он, Здравый Василий Петрович, скорее всего, погиб, закончилась 67 лет тому назад. Однако он почему-то жив и находится на рынке в маленьком провинциальном городишке. Не ахти что за место, но всё-таки оно вполне должно давать представление о творящемся в стране. Победу над Германией здесь чтят, хотя бы на плакатах. Однако вместо милиции по базару разъезжает полиция, да ещё под белогвардейскими флагами. Невероятно! Врачей и представителей власти люди считают фашистами — ну, это ещё куда бы ни шло, готов понять. На многих странные, невозможные для моего времени одежды… А уж не сон ли это? Не посмертный ли сон, в который погружается душа и в котором перемешиваются прошлое и будущее? Тётка в детстве рассказывала про посмертные сны, а он не верил и говорил в ответ, что она «в своей церкви надышалась опиума». А вдруг тётка была права? А что же она ещё тогда говорила? Ах да, говорила про то, что обычный человек в этих смертных снах прежде ангелов встречает на своём пути демонов и всяких чертей. И что те начинают испытывать его душу, напоминать про грехи… Эх, Здравый, Здравый! Такую красивую фамилию носишь, а несёшь форменную чушь!..

Чтобы удостовериться в реальности своего нахождения в этом мире, он привстал и резко ударил по земле каблуком сапога, потом закрыл и вновь открыл глаза, выплюнул и отёр ладонью губы, почувствовав приятное покалывание отросшей щетины. «Да нет, вроде бы живой. В лесу птицы пели, здесь играет музыка… Правда, эта музыка большей частью такая, какую я не мог нигде слышать раньше. Но она ведь реальна, стало быть, должно быть реальным и всё, что происходит со мной…»

И действительно, мир вокруг совершенно не мог быть вымышленным. Вовсю припекало весёлое и яркое солнце, над торговыми рядами стоял гул живых голосов, лёгкий тёплый ветерок доносил запахи то квашенной капусты, то селёдки. А из под забора, как положено, попахивало тухлятиной и кошачьей мочой. Шумела молодая листва на двух высоких липах, с направления улицы ясно были различимы звуки автомобильных моторов и тарахтение трактора — конечно же, весь эти свет, звук, запахи, голубая дымка в небе, солнечное тепло, муравьи на песке, брошенные окурки и затёкшая от сидения на бордюрном камне нога — всё это было живым и осязаемым, как осязаема и реальна во всех своих чувственных проявлениях настоящая жизнь.

А коль скоро ты, Петрович, оказался в этом неведомом новом мире, отстоящим от срок второго года не менее чем на 68 лет, то необходимо этот мир скорейшим образом познать. Инвалид вот спел про войну в каком-то Афганистане — отлично, вот пускай и расскажет, где своё увечье приобрёл.

— А скажи-ка, дорогой товарищ, на какой же это войне тебе так не повезло?

— На какой, на какой… На афганской, дорогой! Меня тут каждая собака знает. Когда в восемьдесят третьем оттуда вернулся без ноги и с медалью, то каждую неделю — ходил к школьникам на уроки мужества, статьи обо мне печатали во всех здешних газетах… В каждом президиуме был почётный заседатель! Был героем, стал изгоем. Ни лекарств, ни надбавок, а теперь вот и последней комнаты лишают! Сдохни, ветеран несчастный, освободи землю для богатых и счастливых! Эй, Сидоркин, ножи готовь!…

«Понятно. В сорок третьем или чуть позже наши Берлин взяли, а потом, стало быть, случилась ещё какая-то война в Афганистане. Что же мы в той Азии забыли… Или — на нас напали? Но тогда кто мог напасть? Неужели японцы? А кто эти богатые и счастливые, о которых так обижается инвалид? В тылу, что ли, раскормили мы столько мещан? Или они — новые захватчики?»

Но разговор явно задавался, на вопросы Петровича инвалид был готов выплёскивать потоки переполняющих его эмоций, щедро насыщенных фактами и оценками малопонятной современной жизни. В этих условиях делать паузу было недопустимо, поэтому Петрович, практически не задумываясь, с ходу решил инвалиду подыграть:

— А я вот тоже вокруг сморю — и, сколько живу, всё не могу понять: с кем и за что мы воевали? А за что воюем теперь? Или уже отвоевались?

— Кто отвоевался, а кто — нет, — равнодушно ответил инвалид-ветеран. Потом, крякнув, продолжил, чётко и значительно громче выговаривая слова. — Сперва воевали за советскую власть. Потом — за мир во всём мире. А когда советская власть приказала долго жить, шарахнули по коммунистами, из танков, прямой наводкой по ихнему Белому дому на Красной Пресне. Жась — и нету! Кто бы мог подумать, всего-то пара залпов — и семидесяти лет коммунизма как ни бывало! Потом воевали с чеченцами, причем воевали хитро, дважды. Во как! А нынче на повестке дня у нас — война с чиновниками и коррупционерами. Только они, коррупционеры, зная об этом, наносят по трудящимся упреждающий удар!

С этими словами инвалид молодцевато растянул меха и срывающимся петушиным фальцетом запел что-то совершенно неприличное:

Прокурор с главой района

Возле рощи строятся -

Значит, штрафы и поборы

В городе утроятся!

В области тюрьму открыли -

Как в гестапо камерки.

Денежки несите, или

Всех засадим намертво,

К чёртовой маманеньке!

Наш глава — профессор ренты,

Папа-мама, не горюй!

Ему платят дивиденды,

Ну а ветерану — чек!

Завершив последнюю частушку выразительным проигрышем, инвалид попытался было перейти к следующей, однако был остановлен непонятно откуда возникшим молодцем из компании трёх парней спортивного сложения в ослепительно-белых рубашках, заправленных в брюки камуфлированной окраски, снизу стягиваемых высокими шнурованными ботинками из пупырчатой свиной кожи.

— Ты получишь по морде, если ещё раз обольёшь грязью нашего главу администрации! Сколько раз тебе можно делать предупреждения? Может, баян порезать? Смотри, не поглядим на прошлые заслуги. Ветеран, бля… советскую власть вспомнил. Мы её в одном гробу с тобой вместе видали, тебе всё ясно или нужно ещё объяснить?

Инвалид мгновенно стушевался и промямлил перепугано и жалобно:

— Ясно, ясно, ребята… Да я ж ничего… Я же не возникаю на кого-то конкретно, просто за жизнь пою… И власть мне нынешняя, может, в чём-то нравится. Очень даже по душе. За советскую власть я ведь не умер, а за вашу — вот увидите, обязательно умру!

Аккуратные и прилизанные юнцы в отглаженных чистых сорочках, которых Петрович сразу же определил для себя как «гитлерюгенд», удались столь же внезапно, как и возникли. «Однако! — подумал он. — Ни тебе Гитлера, ни советской власти. Тем не менее победу над Германией, судя по плакату на заборе, здесь празднуют. Начальство не любят и оно в ответ платит народу той же монетой. Да ещё две войны с чеченцами! Ну и дела! Как же это автономная республика в составе РСФСР могла начать войну? Кто позволил? Что же произошло в стране? Неужели это всё устроили японцы? Оклемались после Халхин-Гола и нанесли нам в Афганистане генеральное поражение?»