Величья нашего заря. Том 1. Мы чужды ложного стыда!
Шрифт:
Рысь нажала на столе кнопку селектора.
– Мы здесь, Вадим Петрович, – доложила она, как будто хозяин кабинета давным-давно не наблюдал за ними, с самого въезда во двор по расставленным небось через каждый метр видеокамерам. А то и раньше.
– Здесь – так вводите, – прозвучал из динамика молодой и, пожалуй, весёлый голос. А чего грустить человеку, дела у которого идут самым великолепным образом?
– Мне – тоже? – спросила Рысь.
– Зачем? Мы тут сами. Ты просто подежурь, отдохни, на связи побудь и чего-нито перекусить сообрази, я с утра на ногах и голодный.
Это демонстративное «чего-нито» якобы должно было обозначить в говорившем связь с «малой родиной», Владимирской, скорее всего, областью, но прозвучало резким диссонансом с остальным, явно петербургским произношением
Насчёт великорусских говоров Лютенс был большой специалист, а их изучение и знание требовало гораздо больше трудов и тщательности, чем у германиста или китаеведа. Там разница в диалектах разительная, отличить баварца от пруссака или кантонца от синцзянца не сможет только с детства глухонемой, а вот костромича от тверяка и ростовчанина-на-Дону от ставропольца – тут нужно слухом Ойстраха обладать. И изучить массу трудов, начиная от сталинского «Введения в языкознание».
В не менее просторном, чем приёмная, кабинете, оформленном без всяких «хай-теков», строго в административном стиле «заката Российской империи» 1900–1913 годов, у полуоткрытой балконной двери, с которой задувал прохладный, без всякого кондиционера освежавший помещение ветерок, стоял с сигаретой в руках молодой сравнительно, едва за тридцать, мужчина, одетый в совершенно неконкретный штатский костюм так называемого «спортивного стиля».
Если не обращать внимание на некоторые специфические детали, вроде размера и покроя карманов, ширины брюк, качества и выделки ткани, её расцветки, он почти так же естественно, как сегодня, выглядел бы и в начале прошлого века. В любом случае – в подходящей обстановке в глаза бы не бросался.
Сшит из бледно-кофейной чесучи [112] , да ещё и с золотистым отливом при изменении угла падения света, что говорило о крайней дороговизне этой ткани ручной выделки. В целом выглядел мужчина вполне аристократично – не чета Лютенсу с его нынешним обличьем. Впрочем, и в самом дорогом смокинге Лерой всё равно смотрелся коряво. Странное такое свойство, отчего ни смокингов, ни фраков и даже военных мундиров Лерой не носил. А у этого всё в порядке – и лицо, одновременно тщательно вылепленное, но и в меру грубоватое, без карамельной слащавости, присущей, например, оперным тенорам или «секс-символам эстрадной тусовки минувшего сезона». Ростом вровень с Лютенсом, то есть шесть футов с дюймом примерно [113] , светлый шатен, коротко, по-армейски подстрижен, носит так называемые «английские» усы, бывшие в моде тоже в начале века, но в России и сейчас весьма популярные, в отличие от большинства «цивилизованных» стран, не считая южноевропейских и латиноамериканских, но там фасон другой.
112
Чесуча – платяная ткань полотняного переплетения, вырабатываемая из особого сорта грубого шёлка. Отличается высокой прочностью и выдающимися терморегуляционными качествами. Во второй половине ХХ века отчего-то вышла из моды.
113
185–186 см.
Глаза тёмно-серые в голубизну, внимательные, но без злобы, фанатизма или стандартного англосаксонского безразличия ко всему на свете, кроме некоторых сугубо личных моментов. Человеческие глаза. У садистов или «палачей по должности» таких не бывает.
Губы очевидным образом готовы к дружелюбной улыбке, это чувствуется, даже когда они сжаты.
Одним словом – лучший из типичных образцов великорусской нации, фенотип, без особых изменений дошедший ещё с домонгольских времён. На Западе, и не только, сложилось представление, что «настоящий» русский – это светловолосый широколицый богатырь, зачастую – курносый, голубоглазый, очень сильный, но несколько неуклюжий. «Весело-придурковатый», по определению Петра Великого. Одним словом – слегка очеловеченный медведь. А ведь на самом деле всё названное – черты, привнесённые при смешении со всякого рода угро-финнами и иными ныне стопроцентно ассимилированными племенами, населявшими территорию восточнее Днепра и до самого Тихого океана, куда русские не спеша, то пешком, то по рекам, добрались уже в шестнадцатом веке, когда тех же «американцев» (что северных, что южных) ещё и в помине не было. Да и англичанам до покорения Индии две сотни лет подождать пришлось.
Вот и этот мужчина – стопроцентный великоросс явно хорошего происхождения, если и не природный Рюрикович, то близко к тому. Как его назвала байкерша Рысь – «Вадим Петрович»? Всё понятно – он самый, Вадим Петрович Ляхов, топ-менеджер всемирной, точнее – транснациональной «Комиссии по изучению и рационализации паранормальных явлений». Впервые о Ляхове Лютенс услышал с месяц назад от своего «агента влияния на жалованьи», звезды столичной журналистики и «протестного движения» Михаила Воловича, в связи с тем что этот самый Ляхов несколько раз подбрасывал репортёру интересные темы, не столько для публикации, как «к размышлению». Вот и осело в памяти, по профессиональной привычке. Но именно «паранормальной составляющей» этого человека он тогда не заинтересовался. Мало ли что добровольные информаторы наболтают…
А вот Крейг, получается, отнёсся к информации более внимательно. Возможно, в тех кругах московской «несистемной оппозиции», где посол любил вращаться, регулярно устраивая приёмы (они же – кукиши в кармане действующей власти) в своей на весь свободолюбивый мир известной резиденции, об этой организации разговаривать было модно. Не всё же «кровавый режим» проклинать и будущие министерские посты делить, надо бы и о возвышенном. А то не собрания «истинно креативных» людей получатся, а неизящная смесь клуба «пикейных жилетов» с «Союзом меча и орала» [114] .
114
См. романы И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок».
Лютенсу не до того было, да и при чём тут какие-то придурки, любители столоверчения и уфологии, когда готовится государственный переворот в крупнейшей, причём ядерной, единственно способной уничтожить США одним ударом державе? Как говорил столь почитаемый в России интеллигентами О. Бендер: «К пожарной охране, которую я в настоящий момент представляю, это не относится».
Ляхов сделал несколько шагов вперёд, протянул руку и крепко пожал поданную в ответ Лютенсом. Отчего же не пожать? Коллега наверняка, а коллегам делить нечего. Застрелить при случае – это пожалуйста, а так чего же? Одно дело делаем, просто по разные стороны баррикады.
– Садитесь, Лерой. Бар вон там, внутри. – Он показал на громадный средневековый глобус в медной оправе и на тёмной дубовой подставке, стоявший в двух метрах левее кресла, на которое указал хозяин. – Но в принципе можете и не затрудняться, Герта сейчас всё подаст. Я очень голодный и выпью с удовольствием, ибо на сегодня рабочий день, считаем, закончен…
– Закончен? – не сдержал удивления Лютенс. – А как же?.. – Сам-то он считал, что с его задержанием всё только начинается.
– А, вы про это? Да ну, ерунда какая. Разве ж это работа? Мы просто посидим, пообщаемся, обсудим, как нам лучше всего оформить наши будущие, надеюсь, взаимоприятные отношения…
Ляхов сел напротив, закинул ногу за ногу. Он был обут в лёгкие мокасины под цвет костюма. В отличие от американца, который, как большинство его соотечественников, обожал крепкую, несносимую обувь, и даже к костюмам от «Хьюго Босса» надевал пусть и дорогие, но способные без потерь прошагать рядом с фургоном через всю Долину смерти туфли или, точнее, полуботинки. Сейчас костюм у Лютенса был попроще, очень попроще, но с туфлями он промазал. Любой русский контрразведчик с ходу сообразил бы, что этот парень как-то чересчур смахивает на богатого американца своими чрезмерно дорогими даже для очень хорошо зарабатывающего москвича «шузами», да и не по погоде они. Русские зимой носят надёжную и тёплую обувь, а летом предпочитают что полегче, вплоть до сандалет на босу ногу. Азиаты, что скажешь…