Величья нашего заря. Том 1. Мы чужды ложного стыда!
Шрифт:
Но сейчас ничего этого не было: яркость восприятия напоминала ту, что бывает, если снять, наконец, маску противогаза с запотевшими стёклами. И дышалось так же легко, совсем как в ранней молодости. Даже от нормальной утренней пробежки с выкладкой, на десять километров, как в военном училище, он бы не стал отказываться. Хорошая разминка всегда полезна.
– Стоп, – сказал он сам себе, – это значит, что я сейчас под каким-то наркотиком, вроде фенамина. В моём возрасте и с моим образом жизни не может быть такой бодрости и силы. Естественных, конечно. Значит, меня вчера вырубили водкой с какой-то дрянью, выпотрошили до донышка под парагексапентилом, к примеру, после чего организовали гемодиализ, промывание кишечника,
Лютенс встал, осторожно ступая босиком по паркетному полу (домашних туфель и пижамы возле постели не оказалось), подошёл к окну. Нормальному, без решёток, и даже датчиков систем безопасности на стёклах и рамах незаметно.
Внизу он увидел обычный асфальтированный двор с несколькими клумбами, вымощенными мозаичной плиткой дорожками между ними и заплетённой чём-то зелёно-вьющимся беседкой, без всяких изысков, с солдатской прямотой оснащённой большой урной для окурков посередине шестиугольника деревянных скамеек. Явно не элемент атриума венецианской виллы.
Почему-то Лерой подумал именно о венецианской, а не о другой, географически и исторически более близкой к центру Москвы.
Если он всё ещё в Москве, а не где-нибудь «далеко от неё»… [122]
Да нет, похоже, двор это тот же самый, что и вчера, Лютенс тогда только мельком взглянул, но как раз беседку запомнил.
Во дворе было, как и вчера, совершенно пусто, за многочисленными окнами не просматривалось признаков жизнедеятельности. За дверью комнаты тоже тишина, прямо даже какая-то вызывающая…
122
Аллюзия на роман В. Ажаева «Далеко от Москвы», посвящённый трудовым подвигам заключённых и ссыльнопоселенцев послевоенных, но ещё сталинских времён. В начале 50-х годов был чрезвычайно популярен. Почти как сейчас Пелевин.
Правду, значит, сказал Ляхов – здесь вечно не наступающий завтрашний день?
Страшно всё-таки внезапно осознать, что очутился в совершенно другом, по-новому устроенном мире, не в физическом даже, в эмоционально-экзистенциальном смысле. Особенно ему, прагматичному американцу немецкого происхождения, привыкшему с детства, что он гражданин страны, для которой никакие законы не писаны, ни божеские, ни человеческие. А теперь, выходит, что не только русские против него, снова необъяснимым образом оказавшиеся «впереди планеты всей», но и само мироздание? Тут впору немедленно впасть в окончательную депрессию и осознать себя не всемогущим американцем, а жалким галутным [123] евреем, только и находящим утешение в своей, не признаваемой больше никем «богоизбранности».
123
Галут – особым, религиозным способом трактуемое существование еврейства за пределами «исторической родины» в период между разрушением храма Соломона и созданием государства Израиль. Не равноценно термину «диаспора» или просто «рассеяние», т.к. «галут» несёт в себе особую функцию в процессе борьбы по-еврейски понимаемого Добра с таким же «мировым Злом».
Лютенс повернулся, ища глазами платяной шкаф или вешалку, где могла бы находиться его прежняя или какая угодно «вообще одежда».
В этот момент бесшумно открылась дверь и вошёл Ляхов, как и вчера подтянутый, бравый, уже в другом, светло-сером костюме, но точно так же сидящем на нём, словно парадная, сшитая на заказ военная форма.
– Утро доброе, Лерой, – радушно произнёс он, протягивая руку. Лютенс поёжился, неуверенно протягивая свою. Очень неприятно находиться почти голым в неподходящей обстановке, рядом с человеком, безукоризненно одетым. Совсем не то же самое, как разговаривать даже и с одетыми людьми на пляже, например.
Ляхов сразу понял причину его скованности и напряжённости.
– Извините, что я так, внезапно, без стука и доклада. Но вы же сейчас вроде бы пациент для меня как для врача или – военнопленный для офицера. Временно выведен за пределы этикета и политеса. Ваша одежда вон там, – он указал на малозаметную, в цвет обоев дверцу в правом углу комнаты.
– Надевайте, если хотите, а то я распоряжусь, принесут что-нибудь другое…
– В поперечную полоску? – попытался сострить Лютенс.
– Если у вас такие вкусы. Лично я предпочитаю узкую продольную, но в принципе гладкая ткань симпатичнее, если нет нужды в камуфляже…
Говоря всё это, Вадим сел в низкое кресло у журнального столика напротив окна. Американец только сейчас рассмотрел, что комната обставлена не как больничная палата, а наподобие гостиничного «полулюкса». До этого был поглощён собственными ощущениями и видом из окна.
Ляхов закурил и старался смотреть в сторону, пока Лютенс облачался в весьма непрезентабельный, на фоне его собственного, костюм.
– Порядок? Чего-нибудь хотите перехватить или в городе позавтракаем?
– Вы меня и в город вывести собираетесь? – удивился разведчик.
– Если вы сами соберётесь…
– В каком смысле?
– В самом прямом. Мы совсем немного побеседуем, и всё станет на свои места. Тогда и в приличный кабачок можно закатиться.
– Или…
– Вы же не мальчик, Лерой, – укоризненно сказал Ляхов, подвигая американцу раскрытый портсигар, такой же раритетно-шикарный, как и у его сотрудницы, Рыси-Герты.
– Натощак?
– Ничего, одна не повредит на фоне всего прочего. Закуривайте, заодно и мозги прочистите. Наверное, чтобы не заниматься «китайским бильярдом» (это выражение было Лютенсу незнакомо [124] ), я сам вам сразу всё скажу, а вы тогда уже и будете соображать, «куды бечь».
124
Жаргонное выражение 50-х годов прошлого века, означающее не совсем приличное занятие, довольно близкое по смыслу к тому, что применяется к мающемуся бездельем коту.
– Буду вам обязан, а то и вправду, недоумений столько, что мысли разбегаются. Кстати, какое сегодня число?
– Завтрашнее, – усмехнувшись, ответил Ляхов. – Вы проспали, если можно так выразиться, примерно десять часов. Так что здесь всё нормально, никаких хроноклазмов…
– «Если можно так выразиться…» – Лютенс медленно повторил. – Насколько я знаю русский со всеми его нюансами, вы хотите мне намекнуть, что я вовсе не спал, а…
– Из вас выйдет хороший лингвист, если до пенсии доживёте, – похвалил Ляхов. – Всё верно. Спали вы весьма условно, за исключением трёх последних часов. До того находились в глубокой и в обычных обстоятельствах несовместимой с жизнью коме.
Он произнёс это спокойно, но у Лютенса внезапно задрожали пальцы, и он не с первого раза зажёг спичку, чтобы прикурить. Вместо зажигалки на столе зачем-то стояла старомодная спичечница со вставленным сине-красным коробком с надписью «Гигант». Таких спичек Лютенс в Москве в продаже не видел – раза в два толще обычных, с крупными головками зелёного, а не коричневого фосфора.
Удобно для курильщика-гурмана – горят долго, и запаха газа или бензина нет совершенно. Сигару или трубку особенно хорошо раскуривать.