Великая актриса. Роман о Саре Бернар

Гортнер Кристофер Уильям

Единственным способом как-то приблизиться к отцу, заполучить частицу его существа и сделать ее своей – это принять отцовскую веру. Но как я могла решиться на это после строгого запрета матери? Пребывая в смятении чувств, я почти не ела и худела. Монахини говорили, что я заболею, если и дальше буду питаться несколькими глотками консоме и коркой хлеба. Я сосредоточенно размышляла над катехизисом, хотя Жюли и запретила мне креститься, так что дальнейшей необходимости в его изучении не было. Книжку я прятала в сумке, пока преподобная Софи не спросила напрямую: неужели я нарушаю повеление матери?

– Я должна соединиться с Господом, –

объявила я ей, складывая ладони перед грудью в подражание святым, которых с таким усердием рисовала в блокнотах. – Чтобы не рисковать своей бессмертной душой. Люди из моего народа распяли нашего Спасителя. Я буду проклята навеки, если не получу миропомазания.

О, я прекрасно знала, в какую точку бить, какое глубокое воздействие окажут мои слова на матушку Софи.

– Не все люди из вашего народа виновны в страданиях нашего Спасителя, – осторожно ответила она, но я видела, что преподобная мать в затруднении, она разрывалась между необходимостью выполнять требования моей матери и собственной непоколебимой верой.

Я упала перед ней на колени, как прежде падала перед монсеньором.

– Преподобная матушка, мне обязательно нужно креститься. Вдруг я умру, и моя душа будет обречена провести целую вечность в чистилище?

– Дитя мое, ты проявляешь излишнюю горячность. Как ты можешь говорить такие вещи? – Она внимательно смотрела на меня, отмечая бледность и впалые щеки, худобу тела под монастырской одеждой.

На всякий случай я расчехлила свое последнее оружие, припасенное для такого момента.

– Мой отец хочет этого, – заявила я, и глаза матушки Софи округлились. – Так сказала мне тетя. Она утверждает, это он платит за мое обучение здесь. Он католик. И хочет, чтобы меня крестили. Так должно быть.

– Твоя тетя сказала это? – испуганно спросила преподобная.

– Это правда? – ответила вопросом я.

Матушка Софи не могла лгать. Но довольно долго молчала. Некоторое время перебирала четки у пояса, после чего сказала:

– Я знаю только то, что сообщила твоя мать. Твой отец попросил, чтобы тебя отправили сюда. Кто за это платит, я не выясняла. И нет, – добавила она, подняв руку, – я ничего о нем не знаю. Наше общение сводится к переписке.

– Но он мой отец. Мы не можем пренебрегать его желаниями.

Матушка раздраженно вздохнула.

– Однако отменить распоряжение твоей матери я тоже не могу. Сара, ты ставишь передо мной неразрешимую задачу! – воскликнула матушка Софи и, когда я сникла, а глаза мои увлажнились слезами, которые были всегда наготове в последние дни, добавила: – Если только ты сама не услышишь зов Господа. Если у тебя есть истинное призвание служить Ему, никто не сможет помешать тебе надеть монашеский плат. Ты будешь крещена и получишь Святое причастие. Такова будет воля Всевышнего.

– Я слышу его. Господь взывает ко мне! – горячо заговорила я. – Точно взывает.

Матушка Софи снова вздохнула:

– Есть ли у тебя призвание, невозможно решить за минуту. Это требует гораздо большего времени и раздумий. Многие девочки, приходившие к нам, думали, что хотят остаться, но по мере взросления мир начинал манить их. А перед искушениями мира, дитя мое, бывает очень трудно устоять.

– Не для меня. – Я вскочила на ноги. – Я хочу остаться здесь навсегда.

– Посмотрим, – закончила спор преподобная мать.

Я твердо решила доказать, что не отступлюсь.

Ни одна девочка в Граншане не была прилежнее. Я не пропускала мессы, надраивала полы в церкви и чинила одеяния, хотя очень плохо владела иглой. Расставляла цветы в вазах перед алтарем и готова была обрезать себе волосы для украшения статуй, если бы матушка Софи не запретила это.

Когда весна растопила изморозь на монастырских окнах и примулы высунулись из земли в саду, я заметила, что преподобная постепенно ослабляет оборону. Радость при виде столь искреннего выражения преданности Господу боролась в ней с нежеланием бросать вызов моей матери. Наконец в последние дни сентября, незадолго до моего двенадцатилетия, матушка Софи сообщила, что Жюли дала согласие на крещение. Почему мать изменила мнение, она не объяснила, но я подозревала, что преподобная обрушила на Жюли свои чары: ее ежемесячные отчеты о моих успехах были пронизаны таким восторгом по поводу добродетелей, кои я в себе взращивала, что устоять было невозможно.

К этому моменту я превратилась почти в бесплотного духа, который, как говорила, фыркая, сестра Бернадетт, носился в воздусях, забыв обо всем на свете, кроме Цезаря. Мари променяла меня на Луизу и ее подружек, заявив, что со мной скучно, так как каждую свободную минуту я провожу или на коленях в церкви, будто послушница, или уткнувшись носом в Библию.

Вечером накануне долгожданной церемонии я не могла есть. Желудок глодал сам себя, нервы были напряжены до предела, предвкушение нарастало до музыкального крещендо, а я вдруг обнаружила, что меня терзают ужасные сомнения. Правильно ли я поступаю, отрекаясь от веры матери и ее родителей? Существует только один Бог, который послал своего Сына, чтобы тот погиб во искупление наших грехов, или есть иной, Бог Авраама, посуливший моему обреченному на скорую отверженность народу прибежище – Землю обетованную? Должна ли я отдать предпочтение одному перед другим, если оба они существуют? А если сделаю это, не рискую ли навлечь на себя гнев Того, которого предала?

Я ворочалась в постели, слыша в голове укоры Жюли и увещевания матушки Софи, мол, вера способна преодолеть все преграды. Уснуть не удавалось. Я встала с койки и на цыпочках вышла наружу, в ночной рубашке и босая. Цезарь, шумно принюхиваясь, трусил за мной, пока я шла через сад к церкви по мокрой от росы траве. Опустившись на колени на каменном полу, я молила Господа наставить меня на путь.

Ответа я не получила. К рассвету время для метаний иссякло. Я вернулась в спальню, стуча зубами – меня била нервная дрожь, – надела белую рясу для церемонии и была совершенно готова, когда за мной пришли монахини и матушка Софи.

В церкви собралась моя семья. Я и не думала, что они придут, но даже если бы ждала этого, то наверняка обо всем забыла бы, потому что несколько дней назад монсеньор архиепископ был убит в Париже каким-то сумасшедшим. Убийство прелата Церкви привело в ужас весь монастырь, мы читали молитвы по часам, взывая о спасении души несчастного, хотя втайне я сетовала на его смерть, ведь он обещал крестить меня, а такой привилегии не удостоилась больше ни одна из девочек в Граншане.

Жюли и Розина стояли впереди всех, с кружевными платками на головах. Подходя к священнику, проводившему обряд, я вдруг увидела маленькую фигурку, державшую Розину за руку, в изумлении подняла глаза на Жюли и обнаружила у нее на руках спеленутого ребенка, которого сперва по ошибке приняла за муфту или что-то вроде того. Я замерла. Матушка Софи шепнула: