Великая Эвольвента

Сиротин Виктор

Сделав шаг в давнее прошлое, определим проблему следующим образом: церковный Раскол предварил, а последующие совокупные политические и экономические упущения привели к тому, что вслед за духовной основой Россия утеряла политическую базу своего развития.

Уяснение параметров внутреннего неустройства, очевидно, и вызвало горькие мысли Петра Чаадаева – «первого русского эмигранта», по словам Мережковского. По ряду причин не умея верно оценить фактор этнокультурного смешения, «внутренний эмигрант» в первом из восьми «писем» (1828–1830) печально констатировал сложившиеся в России реалии: «Мы живём в каком-то равнодушии ко всему… Мы явились в мир, как незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, которые нам предшествовали (здесь и далее выделено мною. – В. С.), не усвоили себе ни одного из поучительных уроков минувшего. Каждый у нас должен сам связывать разорванную нить семейности, которой мы соединились с целым человечеством…». «Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы, так сказать, чужды самим себе. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперёд, пережитое пропадает для нас безвозвратно»!

А. Пушкин с не меньшим отчаянием отмечает смежные свойства потерянной части народа: «Дикость, подлость и невежество не уважает прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим… Прошедшее для нас не существует. Жалкий народ». «У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса; каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам бог весть откуда… Мы растём, но не созреваем; движемся вперёд, но по кривой линии, то есть по такой, которая не ведёт к цели» (это опять Чаадаев). «Всем нам не достаёт известной уверенности, умственной методичности, логики. Западный силлогизм нам не знаком». «Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас, – с горечью констатирует Чаадаев положение вещей, которым гений М. Лермонтова в те же годы дал схожее объяснение в своей грандиозной по социальному охвату и психологической глубине «Думе». «Глядя на нас, – продолжает Чаадаев, – можно было бы сказать, что общий закон человечества был отменён по отношению к нам»… «Я не могу вдоволь надивиться этой необычайной пустоте и обособленности нашего существования», – писал затворник поневоле и «сумасшедший» по царскому соизволению, наблюдая застывшее в своей неподвижности бытие гигантской Страны. Однако всему происходившему в империи есть «старое» объяснение. Чаадаев сумел разглядеть повреждение самости народа, его разуверенность в настоящем из-за отбитой памяти о прошлом. Отсюда воспоминания «не далее вчерашнего дня», коим, очевидно, было петровское правление – немилосердное к народу, беспощадное, повернутое к государству передом и к Стране задом. Ибо о страшных кострах и крючьях «позавчерашних» дней народ и сам старался не вспоминать… Трагизм Страны русский мыслитель видел яснее многих своих современников. Но, бичуя пороки искусственного происхождения, Чаадаев не отождествлял их с русской статью, русскими святынями и русским складом ума. По духу беспощадный мыслитель-гражданин, а по характеру врачеватель, он нелицеприятно указывал на язвы, которые необходимо было выжечь из тела Страны. «Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа, – писал Чаадаев, – но верно и то, что патриотическое чувство, одушевляющее меня, не совсем похоже на то, чьи крики нарушили моё спокойное существование и снова выбросили в океан людских треволнений мою ладью, приставшую было у подножья креста. Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. … Более того, у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество»! [36]

Пётр Чаадаев

Увы, призвание это не было реализовано ни тогда, ни через поколения, ибо в народном теле остались те же отравляющие пороки… В целях осмысления причин вернёмся к деятельности Петра и её следствиям в тех аспектах, которые как раз и получили развитие в высших управленческих звеньях России.

Заложив фундамент Великой России, введя присягу на верность государю «и всему государству», – Пётр I неосторожно изъял из основ российской жизни освящённое святоотеческими традициями бытие. Понимая неразрешимость духовно-религиозного противостояния в Москве, царь, осушив болота, выстроил на их месте «северную Пальмиру» по западному образцу, куда и перенёс столицу России. В результате империя в сколке «петербургской монархии» стала существовать как бы отдельно от остальной России, что и подтвердила вся последующая история Российского государства.

Насильственное внедрение объективно полезных и социально важных, но чуждых православному сознанию ценностей вызвало у людей психологическое, духовное и бытовое отторжение. Народ нутром чуял, что «фряжские» нововведения несут в себе суть и идеологию протестантского мира. На проявления недовольства царь реагировал весьма жёстко, ибо понимал: отставание материального производства неизбежно ведёт к отсталости промышленности и ослаблению военного потенциала Страны, что недопустимо ни в каких политических реалиях и ни при какой вере. В то же время и «онемечивание» народа было невозможно и непродуктивно, ибо в качестве исторической самости народ способен существовать лишь в той ипостаси, которая неразрывна с его духовной, этической и исторически слагавшейся сущностью. Она же определяла и русскую народную культуру (дворянской, как таковой, в то время попросту не было). Нововведения Петра, по факту, привели к тому, что народ не принял «петербургскую Европу», в имперской ипостаси ограниченной пределами «Петербургской монархии». Уже при выстраивании претерпев серьёзную деформацию и потеряв связь с народом, «монархия» в лице верхов, отгородившись от простого люда, замкнулась «в себе». Гербовое, декоративно-имперское бытие России закономерно и предсказуемо нашло свою обитель в полумифических пределах той же «Пальмиры».

Н. Карамзин в «Записках о древней и новой России» утверждал: «Искореняя древние навыки, представляя их смешными, хваля и вводя иностранные, Государь России унижал россиян в собственном их сердце. Презрение к самому себе располагает ли человека к великим делам? (выделено мной. – В. С.)». И далее: Пётр I «не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государств… нужное для их твёрдости»!

Реакция народа, который «увидел немцев в русских дворянах» (Карамзин), была единой – он отшатнулся от построенной на русских костях «Европы». По мере развития реформ простой люд всё меньше воспринимал правление самодержца как царство, освящённое Божественной благодатью, воспринимая Петра как ренегата и даже «Антихриста из племени Данова». И в «петербургской», и в непетербургской России народ шептался о том, что царя подменили… что «настоящий»-де прячется в «стеклянном государстве». Через неровные «стёкла»

этого «государства» преломлялась внутренняя жизнь Страны – снизу доверху. Снятое с настила Отечества, великое государство в управленческих звеньях психологически съёживалось до имперского мифа, в духовной своей части разбредалось куда придётся, а в ипостаси Страны становилось ущербным и беспризорным!

Сделаем вывод: становление могучей и исторически долговременной Российской империи потому не произошло, что Пётр, пусть и не желая того, вычел из государства Страну, ценности которой зиждятся на социальном единстве и духовной базе народа, включающей в себя вероисповедание, традиции, обычаи и нравы.

На что опираются эти взаимосвязи и как не ошибиться в их оценке?

При анализе и оценке критических изломов истории важно исходить из того, что Страна предшествует государству. Как следствие социально-политического развития, государство завершает общественное устроение, но суверенно существует до тех пор, пока жив организм Страны. Страна в ипостаси народного духа принадлежит Провидению, а государство – кесарю, как социально ответственному за её обережение. Потому «Кесарь», олицетворённый государством, несёт по отношению к Стране служебную функцию. Ибо Страна – это то, чем народ живет; а государство – то, что народ организовывает. И если Страну можно назвать храмом, в котором народ бытует в духовной и культурной ипостаси, то государство, скорее, несёт функцию ограды его живой обители.

Именно двойственность духовного и бытийного существования (должная снять, наконец, с повестки дня опровергнутую самой историей идею объединения церковной и государственной власти) говорит о том, что не всё, что подходит государству, приемлемо для Страны — в обоих случаях не тождественных церковному бытию. Однако двойственность эта, со времён пастырского наущения греков пикируясь с реальностью, постоянно проигрывая ей и приведя к бесславной гибели «Второго Рима», растворилась в стихии российской жизни, издавна психологически совместившей душу с бытием. Что касается разницы (в идеале и не желаемой) между Страной и государством, то, отвадив свои интересы от «материи», народ никогда особо не стремился вникать (не до того ему было) в «нюансы» и «каверзы» социальной жизни. Потому, в своём сознании ставя над всем Церковь и помазанника Божия государя-императора, не всегда отдавал себе отчёт в том, что Россия во всём богатстве её духовного и бытийного диапазона всё же существует не на небеси, а на земле.

Столь блистательно начавшись, Русская империя не состоялась в своих исторических потенциях ввиду предшествующего Петру изменения духовного содержания Московской Руси, в элитном и управленческом звене подорванной ещё Иваном IV. В правление же Петра, идея Страны, в русском сознании веками перевешивавшая идею государства, была отодвинута механизмом последнего. Пётр Великий сорвал Русь с настила Страны и разъединил понятия. Пропахав между ними борозду, царь придал государству структуру, при которой не могло эволюционировать непосредственно русское сознание. Созданные, но не коренившиеся в существе Страны формы и обусловили историческую нестабильность государства, в искомых обстоятельствах ставшего Российским. Император явно недооценил важность сохранения в народной жизни, помимо традиционного религиозного, ещё и почвенного (как сказали бы сейчас) сознания. Ибо лишь оно, наряду с единодушием в устроении Страны, могло стать надёжным подспорьем в грандиозных начинаниях самодержца. Неподъёмность поставленных задач не в последнюю очередь была обусловлена серьёзным изменением этнокультурного содержания государства. Продолжившись в столетнем расшатывании молодой империи (ибо не оказалось во всём XVIII в. на российском троне достойных Петра наследников), процессы размывания этноструктуры России особенно внятно заявили о себе в XIX столетии. В этом веке в бытии России закрепилось трагическое отторжение от грандиозного обустройства Страны её истинного Величества – Народа (напомню, в петровское правление, по мнению специалистов, сокращённого на треть!).

Дистанция между Страной, выразителем которой был народ, и государством, лицом которого была пресловутая «петербургская монархия», после Петра I быстро увеличивалась. Восстание «декабристов», не имевших цельной программы, всё же имело целью сократить это расстояние, ибо «держало в уме» главенство в Стране народа. Проблема всё активнее заявляла о себе, но цари в упор не замечали её.

III

Ещё при жизни Сперанского один из самых умных министров Императорского Двора П. Д. Киселёв без особого успеха убеждал Николая I в необходимости идти путём постепенной ликвидации крепостного права, чтобы «рабство уничтожилось само собою и без потрясений государства». Но ни программа Сперанского (это мы знаем), ни идеи Киселёва не были приняты во внимание. Настоятельные требования реформ неизменно расшибались о «твердь» псевдоимперского мышления. В лучшем случае, идя по кругу, всё возвращалось на круги своя. Николай любил повторять, что ему нужны «не умники, а верноподданные». «Умников» – министра финансов Е. Ф. Канкрина (сменившего в 1923 г. «умом неповоротливого» финансиста Д. А. Гурьева), министра уделов Л. А. Перовского и в особенности самого П. Д. Киселёва, бывшего Первым министром государственных имуществ, – Николай особенно не терпел. В соответствии с требованиями царя к сановникам Правительство заполонили посредственности. “Он хотел бы, – писал о царе С. М. Соловьев, – отрубить все головы, которые поднимались над общим уровнем”.

«Рубить головы» Николаю не было нужды, ибо его министры и ближайшие приспешники и без того по природе своей были на голову ниже «общего уровня». Таковым был (и в самом деле карликового роста) министр иностранных дел К. В. Нессельроде, министр Императорского Двора В. Ф. Адлерберг, военный министр А. И. Чернышев, обер-прокурор Синода Н. А. Протасов, главноуправляющий путями сообщения П. А. Клейнмихель, шеф жандармов А. X. Бенкендорф. Но, несмотря на свой уровень, «каждый из них просидел на своём посту как минимум половину николаевского царствования», – пишет Н. Троицкий и добавляет: «По своим дарованиям все они вместе взятые не стоили одного М. М. Сперанского, но зато они лучше, чем Сперанский, владели самым ценным в глазах царя умением – повиноваться и угождать своему повелителю» [37] . В особенности этим умением обладали те, кого сейчас зовут «средним звеном» управления, ну а разветвлённые «низшие» звенья – и подавно.