Великая игра
Шрифт:
В ковш уже поместили горшок с зажженной горючей смесью. Снизу дали сигнал — «давай». Эрион махнул рукой, старший катапультного расчета дал знак, и горшок полетел, прочертив в небе ярко-желтую дугу, и упал совсем рядом со старой лодкой, обрызгав деревянный мокрый бок горящей тягучей жидкостью.
— Неплохо, — пробормотал Эрион.
Внизу что-то закричали, побежали люди.
— Что там? — глянул через парапет Эрион.
— Да ничего, смотрят, — отозвался молодой солдат, стоявший у катапульты.
— Надо чуть усилить натяг, — сказал Эрион.
Старший приказал, и солдаты
Снизу снова заорали.
— Давай второй, — распорядился лекарь.
Еще одна желтая комета черкнула по дуге в черном небе, но погасла на полпути.
Эрион, напряженно наблюдавший за полетом, ругнулся.
— Не пойдет, — зло прошептал он. — Надо, чтобы было наверняка, чтобы каждый раз…
Внезапно внизу сверкнула желтая вспышка, раздался многоголосый отчаянный крик. Эрион со старшим расчета мгновенно бросились к парапету. Внизу горело, из огня что-то выло. Оба, оцепенев от невероятности происходящего и ужаса, смотрели, как внизу мечутся несколько пылающих фигур. Они кричали, выли, падали и катались по земле, но жидкий огонь гас гораздо хуже простого.
— При ударе, — прошептал Эрион, не отрывая завороженного взгляда от страшного зрелища. — При ударе…
— Что? — трясущимися губами спросил солдат.
— Ничего. Заряжай еще один.
— Что?!
— Ты глухой? Или идиот? Заряжай!
— Н-не могу… вы ч-что?
— Это приказ!
Солдат замотал головой и попятился, попятился. Споткнулся о крышку люка на лестницу, все так же, не сводя взгляда с Эриона, открыл ее и побежал вниз. Эрион выругался, снова обернулся к катапульте. Оставшиеся трое смотрели на него, как мыши на змею. Стрелять. Хрен с ним. Все равно, куда попадет. Главное, чтобы ударилось обо что-то, тогда станет понятно, от чего она, проклятая, загорается. Взрывается при сильном ударе, это же выход! Это же… Внутри у него все пело, он даже не слышал криков.
— Заряжай! — рявкнул он.
На сей раз огненной полосы не было. Казалось что черный снаряд просто исчез в совсем уже сгустившихся сумерках, упал в бездонный колодец и вечность теперь будет беззвучно лететь. Воплей внизу он просто не слышал. Он ничего не слышал. Для него была тишина, чернота и вдруг растянувшиеся до бесконечности мгновения. А потом внизу, в стороне от цели, на камнях расцвел ярко-оранжевый цветок, и ночь снова обрушилась звуками — криками страха изумления, боли, гнева. И он тоже заорал — от радости. Решение было найдено.
Чуть поутихнув, он деловито глянул вниз и пошел к лестнице. Там наверняка раненые, надо ими заняться. Если те, с ожогами, еще живы, то с ними надо будет поработать особо — возможно, ожоги от жидкого огня отличаются от обычных. Надо посмотреть.
Когда он спустился, было уже совсем темно.
Внизу нервно рвали ночь на клочья факелы. Догорала горючка на камнях, догорала мишень, воняло чадом и горелым мясом, все суматошно носились из стороны в сторону, ругались. Кто-то высоко и тонко подвывал, порой захлебываясь.
Эрион огляделся по сторонам. Глаза привыкли к пляшущему пламени. Увидел раненых, быстро подошел, растолкав остальных. Люди молча уступали дорогу — но непонятно было, от почтения или отвращения.
Над ним, тяжело дыша, стоял комендант, весь в копоти, потный, задыхающийся и злой.
— Сволочь, — почти беззвучно выдохнул он.
Эрион встал. Дернул плечом.
— Несите в лазарет, я иду.
Уже третью неделю Эрион жил фактически под арестом. Комендант не говорил высокопарных слов, вроде «если они умрут, я тебя повешу», но это было и так очевидно. Наместник отправивший донесение по начальству о происшедшем — вместе с результатами испытаний горючей смеси и новой катапульты, ждал большого нагоняя. Он тоже понимал что ему, как всегда, отвечать за всех и вся, раз он тут сидит в главных. Он не роптал, но подготавливал себя понемногу к самому дурному. То есть к смещению с должности.
А городской герой, прославленный лекарь, жил в лазарете, и оттуда его не выпускали. Дахарва оставался при господине. Ухаживал за ним, помогал ухаживать за ранеными, приносил городские новости и записочки от соскучившихся дам, а то и изысканно вкусные подарки от них. Эрион заглатывал еду, не особенно вникая во все изыски, потому как выздоровление раненых сейчас интересовало его прежде всего. Ожоги оказались не столько обширными, сколько глубокими. Харадец умирал, и все усилия Эриона сводились к тому, чтобы умер он по возможности безболезненно. Но хотя его милосерднее было прикончить сразу, отследить очередной раз все стадии умирания было интересно и полезно. Нуменорцы потихоньку выздоравливали. Шрамы у них будут, но какой мужчина без шрамов? А с лица не воду пить.
— Вот, Дахарва, — с сожалением смотрел на умирающего харадца Эрион. — Молодое тело, все на месте, и руки, и ноги, и сердце сильное, иначе давно бы умер. И все это пропадет, как только жизнь уйдет. Зачем ему сейчас сердце? Оно больше бы пригодилось тебе, но как я смогу его вынуть и вставить? Как пойму, когда человек еще жив, а когда — нет? Когда будет поздно? Если бы и правда существовала душа, можно было бы понять, когда она ушла, когда кончилась жизнь. Чем больше смотрю вот на этого несчастного, тем больше мне кажется, что он уже мертв. Он ведь уже давно не ощущает ничего. А тело еще живо, сердце еще бьется… Как понять?
Дахарва сидел, молча глядя на умирающего голодными до жизни глазами.
— Душа есть, только пока мы живы, Дахарва, — тихо проговорил Эрион. — Надо жить. Проживать до конца каждый день, каждое мгновение. Даже если ты уже не можешь ходить, не можешь видеть, но твой разум еще жив, пока ты можешь думать и ощущать себя живым — живи.
— Зачем? — тихо отозвался Дахарва. — Зачем жить и думать, когда мысли все такие, что и жить не хочется? — Он поднялся. — Если души нет, то зачем все это? В чем смысл?