Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II

DUCHESS MARIE GRAND

A PRINCESS IN EXILE

Моя вторая книга посвящена становлению личности в эмиграции. Так как я писала ее, основываясь на собственном опыте и наблюдениях, весь процесс показан лишь с одной точки зрения, хотя ни опыт, ни наблюдения мои ни в коем случае нельзя назвать уникальными. О том же самом могли бы поведать многие мои соотечественники, которым зачастую приходилось гораздо хуже, чем мне. И все же надеюсь, что мой опыт, каким бы трагическим он ни был на определенном историческом этапе, кому-то пригодится. В противном случае едва ли стоило браться за перо.

После слома общественного строя, после того, как целый пласт людей почти в полном составе изгоняют из страны и превращают в бездомных, как в материальном,

так и в духовном смысле, изгнанники не сразу находят свое место в жизни. Надеюсь, что, описав случившееся со мною и с теми, кто окружал меня в первый период изгнания, я наглядно представила некоторые из трудностей, с которыми мы сталкивались, и то, как мы их преодолевали. Понимаю, что, пытаясь рассказать о пережитом сейчас, я нахожусь в невыгодном положении. События еще слишком свежи, чтобы относиться к ним беспристрастно; масштаб многих личностей можно будет в полной мере оценить позже. Кроме того, не представлялось возможным, как в моей первой книге [1] , найти объединяющую атмосферу и фон для постоянно меняющихся сцен и обстоятельств жизни в изгнании. Столкнувшись с тяжкими испытаниями, люди реагируют более или менее сходно; на первое место выходит борьба за существование. Но мне хотелось записать свои воспоминания, пока они еще свежи в памяти, чтобы их оценили по достоинству как главу нашей истории. Моя первая книга посвящена жизни, которая сегодня кажется такой далекой, словно все происходило не со мной. Мои детство и юность проходили в обстановке, которой больше нет. Над страной, где я выросла, пронесся такой ураган перемен, что она стала совершенно другой. Воспитание не подготовило меня к материальным тяготам и той жизни, которая последовала за бегством из России в 1918 году, когда постоянно приходилось приспосабливаться к совершенно новому порядку вещей. Моя жизнь в изгнании делится на три периода. Первый продолжался приблизительно три года; я провела его буквально как во сне, то есть ходила как лунатик, с закрытыми глазами. Жизнь шла вперед, а я наблюдала за всеми переменами словно со стороны; казалось, ничто не способно тронуть меня по-настоящему. В тот период самыми важными были мои личные потери; новые веяния если и задевали меня, то лишь поверхностно. Ближе к концу тех первых лет я начала сознавать, что почва, по которой я ступаю, весьма ненадежна. Оказалось, что со всех сторон меня окружают пропасти, которых я не замечала раньше. Второй период можно назвать пробуждением, постепенной переоценкой ценностей, сильными эмоциональными реакциями. Во мне проснулось желание учиться и чего-то достичь. Если первые годы протекали по большей части пассивно, то последующие годы состояли в основном из борьбы, как сознательной, так и бессознательной. В те годы меня бросало из стороны в сторону, они были полны недолгих надежд и горьких разочарований, временных успехов и жестоких поражений, потрясения прежних основ и строительства новой, независимой частной жизни. Наши способности проверялись и испытывались на прочность; от нас ждали и требовали невозможного. Но редкие награды стоили тяжких трудов. Успешно пройти испытание или достичь цели – вот новый и чудесный опыт! С радостью, возникавшей в результате таких успехов, ничто не может сравниться. Из второго периода, который продолжался восемь лет, я вышла побитой, одинокой – и совершенно преобразившейся. Третий период, который начался моим отплытием из Франции в 1929 году, очень отличается от первых двух. Я совершенно сознательно порвала со своими европейскими корнями и, хотя снова устремилась в неизвестность, к совершенно новому образу жизни, верила в собственные силы. Я научилась смотреть жизни в лицо. Меня часто спрашивают, какие чувства я сейчас испытываю к России и какое будущее вижу для нее. Моя книга не ответит на этот вопрос – по крайней мере, однозначно. Россия по-прежнему полна неожиданностей. Одно можно сказать наверняка: старая Россия прекратила свое существование и уже не возродится. Однако в истории случаются резкие перемены, после которых жизнь постепенно восстанавливается. Пока маятник революции не качнулся назад; жестокость не сменилась тем уровнем свободы и порядка, который в конце концов послужит продолжением царского периода. Ни утраты в годы революции, ни тяготы изгнания, ни течение времени не способны изменить моего отношения к родине. Возможно, я больше не увижу Россию, но я так же искренне, как и всегда, желаю ей благополучия и процветания. Ничто не поколеблет моей веры в ее конечный успех. Когда-нибудь она отринет силы зла, захватившие ее сейчас. Кто знает, не Россия ли будущего, облагороженная, очищенная и ставшая мудрее благодаря страданиям, представит ошеломленному и хрупкому миру новые формулы, которые он ищет и которые ему так отчаянно нужны.

Глен-Невис, Лонг-Айленд,

июнь 1932 года

В конце июля 1918 года, бежав из Петрограда и проведя несколько мучительных месяцев в Одессе, где тогда свирепствовала «испанка», мы наконец перешли границу. Холодной и зловещей ноябрьской ночью мы с мужем очутились в румынском поезде. Позади лежала Россия, а о том, что ждало нас впереди, мы не смели даже гадать. Я находилась в каком-то ступоре.

Почти не помню, как мы добрались до Кишинева, столицы Бессарабии, где находился военный губернатор Румынии. Мои последние жизненные силы ушли на прощание с нашими русскими провожатыми. Я понимала, что мы расстаемся навсегда. В Кишинев мы прибыли очень поздно; с вокзала нас отвезли в резиденцию губернатора, где мы должны были расположиться на ночь. Кажется, на следующий день мы должны были проследовать дальше, в Яссы, небольшой молдавский городок, в котором после германской оккупации Бухареста вынуждены были жить король и королева Румынии. Смутно помню, что дом губернатора стоял на холме. Ранее здесь находилась усадьба одного богатого местного купца; дом представлял собой довольно вычурное строение с массивной мраморной лестницей, занимавшей большую часть внутреннего пространства. Нас ждал ужин.

Поскольку хозяева, генерал Войтаяно и его супруга, были в отъезде, роль хозяйки дома исполняла их дочь. Мне было так плохо, что я не могла даже думать о еде, и попросила, чтобы меня проводили в мою комнату. У меня стучали зубы. Я продрогла до костей, все тело у меня болело. Раздеться мне помогла моя старая русская горничная, которую я привезла с собой из Одессы. Выпив чашку горячего бульона, который кто-то передал нам в дверь, я легла спать. Последнее, что я помню, – холод от накрахмаленных льняных простыней; казалось, будто я лежу между двумя мраморными плитами. Несколько дней спустя я очнулась совсем в другой комнате, расположенной на другом этаже, куда меня изолировали от остальных обитателей дома. В углу негромко переговаривались Сергей Путятин, мой муж, и невысокий бородатый господин в форме. Верхняя часть моего тела была закутана в огромный компресс; я чувствовала очень сильный и неприятный металлический привкус во рту, который ничто не могло устранить до конца моей болезни. Я позвала мужа; он и бородатый господин, который оказался доктором, подошли к моей постели. Последовало несколько долгих, утомительных дней. Маленький румынский врач настаивал, чтобы в моей комнате поддерживали температуру примерно 35 градусов по Цельсию; меня кутали в несколько толстых одеял. Внешний мир перестал для меня существовать. Голова у меня раскалывалась; на грудь словно давил тяжелый груз; все тело ломило, и я без конца ворочалась в постели, не находя покоя. По ночам мне снились страшные сны. В остальном меня донимала лишь жара, причинявшая мне новые страдания. Все время хотелось пить, было трудно дышать. Тогда я боролась за жизнь, но борьба происходила бессознательно; я ничего не сознавала и не думала об опасности. Кризис миновал, и я быстро начала выздоравливать. Мне говорили, что я была на волосок от смерти. Когда вернулась ясность сознания, я вспомнила тревоги и заботы тех дней, которые предшествовали болезни. Положение было в самом деле серьезным. Большевики арестовали моего отца; он находился в тюрьме с начала августа – а мы уехали в ноябре. Сына пришлось оставить у родителей мужа, так как он был еще слишком мал, чтобы подвергаться с нами риску побега. Лишь спустя два месяца свекрам удалось пересечь линию фронта между большевиками и германскими войсками в городке Орша, в том самом месте, где мы пересекли границу. Мы тогда еще находились в Одессе. Мои подсчеты оказались верными: у свекров имелись все необходимые документы, поэтому их путешествие оказалось не таким опасным, как наше. Кроме того, пожилые люди не так привлекали к себе внимание и передвигались медленнее, что было безопаснее для младенца. Они благополучно добрались до Киева; решено было, что они останутся там, пока мы не подыщем в Одессе достаточно большое жилище, чтобы вместить нас всех на осень; впрочем, вскоре от этого плана пришлось отказаться. Денег на то, чтобы снимать целый дом, у нас не было. Кроме того, стало очевидным, что оставаться в Одессе надолго нельзя, потому что тамошнее политическое положение оставалось крайне нестабильным. О том, чтобы устроиться на работу мужчинам, не могло быть и речи. Вот почему мы решили, что оставаться там не стоит. Военные действия придвинулись гораздо ближе к городу, чем мы ожидали. В результате мы снова оказались отрезаны от остальной семьи; родители мужа с нашим маленьким сыном не могли попасть в Одессу из-за банд украинских авантюристов, которые орудовали между Одессой и Киевом. А мой деверь Алек, который вместе с нами бежал из Петрограда, оказался в Румынии раньше нас, хотя мы и не знали, где именно он находится.

Выздоровев, я сразу узнала о прекращении военных действий – о Перемирии. Новость имела важное значение не по одной причине. Во-первых, наконец закончилась жестокая резня, которая продолжалась так долго, что к ней все привыкли. Для нас же окончание войны могло иметь важнейшие последствия. События в России просто не могли не вызвать отклики цивилизованного мира; положение было слишком опасным, чтобы не придавать ему значения. Вместе с тем мы понимали, что скоро всюду начнутся преобразования; все страны будут возвращаться к мирной жизни. Но как эти преобразования повлияют на нас? Как нам вернуться к мирному существованию? Тогда мы еще не сознавали, что понятие «мир» для нас едва ли что-то значит, а наша борьба за существование только начинается.

Настало время обратить внимание союзников на страдания тех, кто остался в России. Первые мои мысли всегда были о моем отце; я ни на миг не переставала беспокоиться о нем. В глубине души я понимала: у него мало возможностей выйти на свободу из большевистской тюрьмы. И все же я надеялась. Более того, я была уверена, что союзники, услышав мой рассказ, не откажут нам в помощи. Я, конечно, помнила о том, что правительство Керенского, последнее, признанное союзниками, сделало все возможное, чтобы дискредитировать мою семью в глазах мира, и неодобрительно относилось к любым проявлениям сочувствия по отношению к свергнутой династии. И все же я продолжала надеяться, хотя спасти отца могло только чудо.

Пока я выздоравливала от «инфлюэнцы» и по-прежнему находилась в своей спальне, в Кишинев вернулись военный губернатор и его жена. Они тут же зашли ко мне. Генерал Войтаяно привез нам из Ясс сообщения от короля и королевы. Как только германцы оставят Бухарест, их величества намерены вернуться в столицу; они пригласят нас туда в качестве своих гостей, вначале в отель, а потом, как только сами устроятся, в их дворец. Кроме того, они поручили генералу передать нам немного денег, но тогда мы еще могли отказаться от подарка, поскольку перед отъездом из Одессы заняли небольшую сумму у друга. Если не считать того, что мы выбрались из России всецело благодаря королю и королеве Румынии, их приглашение стало лишь первым из череды добрых поступков. Из всех правящих семей, которые еще находились на престолах и состояли с нами в близком или дальнем родстве, только с их стороны мы встретили подлинное сочувствие и понимание. Генерал Войтаяно и его семья также превосходно заботились о нас.

После моего окончательного выздоровления нас отправили в Бухарест; правда, в те дни я еще едва держалась на ногах от слабости. Расстояние было небольшим, но мне дорога показалась бесконечной. Земли, по которым мы ехали, только что освободила германская армия; сообщение было нерегулярным, железнодорожные вагоны не отапливались, в них не было света. Тепло мы получали лишь от маленькой железной печки в конце вагона; когда холод в купе становился невыносимым, вокруг печки собирались мы все, независимо от положения: кондукторы, адъютанты губернатора, сопровождавшие нас, проводники, крестьяне в овчинных тулупах, которые переходили из соседних вагонов, и мы сами.

В Бухаресте мы поселились в отеле – впоследствии нам предстояло сменить их множество. Высокие зеркала на лестнице, обставленные вялыми пальмами в горшках, красные ковры, еда, ресторан с оркестром, множество офицеров в форме и женщин в вечерних платьях – все казалось мне невозможной роскошью, чем-то из исчезнувшего мира. Странно было видеть и русских офицеров, которые беспрепятственно ходили по улицам в военной форме, с погонами, при оружии; ведь на родине даже отдельные предметы формы представляли собой смертельную опасность, даже если были спрятаны в шкафу. Мы отвыкли от самой возможности свободно гулять. В России любой шаг за пределы дома напоминал вылазку на вражескую территорию; каждый встречный смотрел с подозрением или враждебно. На улицах почти не было транспорта; мусор не убирали, никто не следил за порядком. В Бухаресте нам показалось, будто все сияет чистотой, поражало изобилие товаров в витринах, веселье и оживленные толпы на улицах, автомобили и кареты. На каждом углу дежурили вежливые, предупредительные полицейские. В Бухаресте царили оживление и беззаботная веселость. Город переполняли всевозможные зарубежные миссии. Война окончилась, но мир еще не начался. Несмотря на отдаленность от европейских столиц, в Бухаресте ощущалась связь с Европой, которую мы отчасти утратили в России в начале войны и которая была совершенно отрезана от нас после революции.