Великая огнестрельная революция

Пенской Виталий Викторович

Одним словом, характер противника, условия ТВД, на котором приходилось действовать русским ратям, экономические соображения и пресловутый «человеческий» фактор обусловили быструю ориентализацию русской конницы, выразившуюся как в радикальном изменении ее комплекса оборонительного и наступательного вооружения, так и переходе к новой тактике и стратегии.

Судя по всему, эти перемены начались уже в 1-й половине XV в. Интересный факт содержится в Симеоновской летописи под 1436–1437 гг. Собирая рать для похода против князя Василия Юрьевича, великий князь Василий Темный включил в свое войско приехавшего к нему на службу литовского князя Ивана Бабу Друцкого, и «…тои изряди свои полк с копьи по Литовскы. Такоже и вси прочии полци князя великаго изрядишася по своему обычаю въскоре (выделено нами. – П.В.)…»⁶⁷¹. Получается, что для летописца ратные «обычаи» литвинов Друцкого и московских воинов Василия

и его братии существенно различались.

Спустя пятьдесят лет, в 1486 г., московский посол при дворе миланского герцога Галеаццо Сфорца Георг Перкамота сообщал, что воины Ивана III во время войны «…пользуются легкими (! – П.В.) панцирями, такими, какие употребляют (турецкие) мамелюки султана, и наступательным оружием у них являются в большей части секира и лук (выделено нами. – П.В. Кстати, при переводе этого отрывка переводчик допустил ошибку – в оригинале был использован термин «scimitarra», который правильнее было бы перевести как кривая сабля); некоторые (! – П.В.) пользуются копьем для нанесения удара…»⁶⁷². Прошла еще треть столетия, и, описывая русского всадника 1-й четверти XVI в., имперский посол Сигизмунд Герберштейн подчеркивал его отличия от европейского конного латника: «Седла приспособлены с таким расчетом, что всадники могут безо всякого труда поворачиваться во все стороны и стрелять из лука… Обыкновенное их оружие – лук, стрелы, топор и палка…, которая по русски называется kesteni… Саблю употребляют те, кто познатнее и побогаче. Продолговатые кинжалы, висящие наподобие ножей, спрятаны в ножнах до такой степени глубоко, что с трудом можно добраться до верхней части рукояти и схватить ее в случае необходимости… Некоторые из более знатных носят панцирь, латы, сделанные искусно, как будто из чешуи, и наручи, весьма у немногих есть шлем, заостренный кверху… Некоторые носят платье, подбитое растительной пряжей, для защиты от всяких ударов, употребляют они и копья»⁶⁷³.

Примечательно, что имперский посол, человек весьма наблюдательный и любознательный, обратил внимание на коренное отличие посадки русского всадника от европейского – типично восточная, с высоко поджатыми ногами, позволяющая наезднику легко поворачиваться в седле и стрелять не только вперед, перед собой, но и вбок и назад при отходе. Однако при такой посадке всадник не мог пользоваться тяжелым копьем – отсутствие надежной опоры не давало возможности использовать традиционный прием средневековой рыцарской конницы – таранный удар копьем. Об этом же говорит и использование при управлении конем вместо шпор плети или нагайки. В то же время Герберштейн отметил и то искусство, с которым русский всадник управлялся с конем и оружием: «Хотя они держат в руках узду, лук, саблю, стрелу и плеть одновременно, однако ловко и безо всякого затруднения умеют пользоваться ими…»⁶⁷⁴.

Минула еще четверть столетия, и иностранцы, видевшие русских конных ратников времен Ивана IV, в один голос отмечают типично восточный характер их вооружения. Прежде всего они обращали внимание на то, что воины русского царя в большинстве своем были конными лучниками. Об этом писал, к примеру, в 1553–1554 гг. Р. Ченслер, в 1558 г. А. Дженкинсон («…когда русский едет верхом в поход или какое-нибудь путешествие, он надевает саблю турецкого образца и такой же лук со стрелами…»), и Дж. Флетчер в 1588 г. («Вооружение ратников весьма легкое. У простого всадника нет ничего, кроме колчана со стрелами под правой рукой и лука с мечом на левом боку, лишь совсем немногие берут с собою сумы с кинжалом, или дротик, или небольшое копье… Их сабли, луки и стрелы похожи на турецкие…»⁶⁷⁵).

Татарскими стали и кони русских всадников. Значительная их часть имела ногайское происхождение. Еще при Иване III ногайские татары выговорили себе право торговать лошадьми и с тех пор пригоняли на продажу в Москву тысячи коней. Так, Постниковский летописец, к примеру, сообщал, что в 1533 г. «того ж лета приходили гости ногаи с коньми, сорок тысящь лошадей пригоняли, и кони были дешевы». В следующем году ногайский посол Шидяк-мурза вместе с другими мурзами пригнал в русскую столицу 8000 лошадей, которых сопровождали 4700 гостей, а в 1563 г. 1000 ногайцев пригнали на торг в Москву еще 8000 коней. Так что в словах В.В. Трепавлова, отмечавшего, что «масштабы конского импорта из-за Волги в XVI–XVII вв. были столь внушительны, что создается впечатление, будто словом «конь» обозначались только лошади ногайской породы…», если и есть преувеличение, то не слишком большое⁶⁷⁶.

Современники в один голос хвалили этих коней за их выносливость и приспособленность к местным условиям. Тот же С. Герберштейн писал, что татарские лошади «хотя с низкой холкой и малорослые, но крепки, одинаково хорошо переносящие голод и работу и питающиеся ветками и корой деревьев, а также корнями трав, которые они

выкапывают и вырывают из земли копытами…»⁶⁷⁷. Однако достоинства татарских коней были обратной стороной их недостатков. От европейских они отличались низким ростом (в среднем 131,9 см в холке⁶⁷⁸) и в силу этого были не способны нести на себе тяжеловооруженного, закованного в сплошные доспехи всадника.

Естественно, что столь радикальные перемены во внешнем виде русских всадников не могли не привести к столь же серьезным переменам и в их тактике. Пожалуй, один из самых первых примеров, когда московские всадники продемонстрировали новый метод ведения боя, это сражение зимой 1456 г. на окраинах Старой Руссы между москвичами и новгородцами. Описывая его, летописец писал: «…Вои же великого князя видевше крепкиа доспехи на новогородцех и начаша стрелами бити по конех их. Кони же их, яко возбеснеша, и начаша метатися под ними и с себе збивати их. Они же, не знающе того оба, яко омертвеша и руки им ослабеша, копиа же имяху долга (выделено нами. – П.В.) и не можаху возднимати их тако, якоже есть обычаи ратныи, но на землю испускающе их, а конем бьющимя под ними, и тако валяхуся под кони свои, не могущи съдържати их…».

И хотя новгородская летопись несколько иначе рисует картину сражения, но общее впечатление все равно остается прежним – москвичи, не вступая на первых порах в «съемный» бой (т. е в рукопашную схватку), засыпали надвигающийся строй новгородской латной конницы ливнем стрел, перебив и переранив большую часть коней неприятеля, а затем, когда боевой порядок противника смешался и начал разваливаться, атаковали его во фланг и тыл, применив типичный для кочевнической тактики прием, называемый «тулгама» (это о нем писал Бабур, основатель империи Великих Моголов, повествуя о своем поражении весной 1501 г.: «Люди, которые зашли нам в тыл, также приблизились и начали пускать стрелы прямо в наше знамя; они напали спереди и сзади, и наши люди дрогнули. Великое искусство в бою узбеков эта самая «тулгама». Ни одного боя не бывает без тулгама»)⁶⁷⁹.

В последующие десятилетия всадники русской поместной конницы окончательно перешли к использованию татарской тактики. Избегая ближнего, рукопашного боя, они стремились, подобно татарам, вести преимущественно дистанционный бой. Русская конница XVI в. в совершенстве освоила татарский тактический прием, который сама же и называла «хороводом», суть которого заключалась в том, что конные лучники на большой скорости закручивали кольцо перед неприятелем, непрерывно обстреливая его из луков⁶⁸⁰. Расстроив неприятеля массированным «лучным боем», московские воеводы бросали в бой свои полки. В атаке русские воеводы делали ставку прежде всего на ее быстроту и стремительность, пытаясь ошеломить, расстроить боевые порядки неприятеля силой и скоростью первого напора, шумом и криком. «Все, что они делают, нападают ли на врага, преследуют ли его или бегут, они совершают внезапно и быстро…» – указывал С. Герберштейн, а Дж. Флетчер дополняет его описание: «Войско идет, или ведут его, без всякого порядка… и таким образом все вдруг, смешанной толпой, бросаются вперед по команде генерала… Когда они начинают дело или наступают на неприятеля, то вскрикивают при этом все сразу так громко, как только могут, что вместе со звуком труб и барабанов производит дикий шум, страшный шум…»⁶⁸¹.

Если же первая атака не удалась, то русские всадники столь же быстро откатывались назад – тактические приемы притворного отступления и заманивания неприятеля были ими освоены в совершенстве. В упоминавшемся выше сражении при Молодях 28 июля 1572 г. конные сотни передового полка под началом воеводы Д.И. Хворостинина притворным отступлением навели разгорячившихся татарских всадников на изготовившихся к залпу русских стрельцов и артиллеристов. Подскакав к холму, на котором окопались русская пехота и артиллерия, воины Хворостинина внезапно отвернули в сторону, и, по словам летописца, «…в те поры из-за гуляя князь Михаило Воротынской велел стрельцем ис пищалей стреляти по татарским полком, а пушкарем из большово снаряду ис пушек стреляти. И на том бою многих безчисленно нагайских и крымъских тотар побили…». Спустя несколько дней, 2 августа, в кульминационный момент сражения, когда татарские воины штурмовали русский обоз и гуляй-город, московские воеводы, выждав удобный момент, контратаковали врага. По условленному сигналу русская артиллерия открыла массированный огонь по неприятельским боевым порядкам («из большово наряду ис пушек и изо всех пищалей»), гуляй-город раскрылся, и в схватку вступили дети боярские передового полка во главе с Д.И. Хворостининым и немцы ротмистра Ю. Фаренсбаха. Одновременно с этим сам Воротынский во главе сотен большого полка, совершив обходной маневр по «долу», атаковал противника с тыла, «… да учали с нагайцы и с крымцы дело делати сьемное, и сеча была великая»⁶⁸². Не ожидавший этого неприятель, оказавшись под одновременным ударом с фронта и с тыла, побежал, нещадно преследуемый русской конницей.