Великая война Сталина. Триумф Верховного Главнокомандующего

Романенко Константин Константинович

Речь шла об англо-американских акциях в Египте и Северной Африке, в ходе которых намечалось осуществить «оккупацию Великобританией и Соединенными Штатами всех французских владений в Северной Африке (то есть, по существу, вступить в войну с Францией. – К. Р. ) и установление их контроля… над Североафриканским побережьем от Туниса до Египта, что обеспечит… свободный проход через Средиземное море к Ливану и Суэцкому каналу».

Конечно, Сталин сразу понял откровенно эгоистический смысл британских намерений и то, что эта операция не ставила целью действительное участие в войне с Германией. Ее ценность состояла

в том, что Англия обеспечивала себе проход по Средиземному морю к своим колониям в восточной части Африки и Азии. Кроме того, она носила очевидно колониальный характер, и Сталин поинтересовался, как будет «истолкован во Франции захват англичанами и американцами» ее колоний. Черчилль сказал, что «французы (вишистские), вероятно, будут стрелять в деголлевцев, но вряд ли они будут стрелять в американцев».

Черчилль в своих мемуарах акцентирует значимость этой темы встречи, подчеркивая, что Сталин мгновенно «оценил стратегические» достоинства этой операции: «Он перечислил четыре довода в ее пользу. Во-первых, это нанесет Роммелю удар с тыла; во-вторых, это запугает Испанию; в-третьих, это вызовет борьбу между немцами и французами во Франции; в-четвертых, это поставит Италию под непосредственный удар. Это замечательное заявление, – пишет Черчилль, – произвело на меня глубокое впечатление. Оно показало, что русский диктатор быстро и полностью овладел проблемой, которая была новой для него. Очень не многие из живущих людей могли бы в несколько минут понять соображения, над которыми так настойчиво бились на протяжении ряда месяцев, он все это оценил молниеносно ».

Конечно, все это так. Выдающийся государственный деятель и Главнокомандующий, Сталин мгновенно оценил весь комплекс позитивных моментов планируемой операции с позиции ее политико-стратегических последствий.

Но даже эта сопутствующая польза «другой» войны его не увлекла, и восторг британского премьера связан с тем, что Сталин почти автоматически, как шахматист, разбирающий оригинальную позицию, совершенно неожиданно для Черчилля указал на косвенную полезность этой акции с точки зрения большой стратегии, о которой авторы этого чисто колониального захвата даже не подозревали сами. Одновременно это был своеобразный комплимент, возвышавший британского премьер-министра в собственных глазах.

Однако встреча привела в тупик, и переговоры могли прерваться, практически не начавшись. На следующий день Сталин принял гостей только в 11 часов вечера и лишь в присутствии одного Молотова. Черчилль почувствовал охлаждение Сталина и пытался сгладить негативный эффект своей миссии.

Еще накануне днем на встрече с Молотовым он сказал: «Сталин допустил бы большую ошибку, если бы обошелся с нами сурово, после того как мы проделали такой большой путь. Такие вещи нечасто делаются обеими сторонами сразу». На что Молотов многозначительно заметил: «Сталин очень мудрый человек. Вы можете быть уверены, что, какими бы ни были его доводы, он понимает все . Я передам ему, что вы сказали».

Впрочем, Сталин не стал скрывать своего разочарования. Он передал свои претензии англо-американским представителям в форме письменного документа. «После этого, – пишет Черчилль, – мы спорили почти два часа. За это время он сказал очень много неприятных вещей, особенно о том, что мы слишком боимся сражаться с немцами… что мы нарушили наше обещание относительно «Следжхеммера»; что мы не выполнили обещаний в отношении поставок России и посылали лишь остатки после того, как взяли себе все, в чем мы нуждались. По-видимому, эти жалобы были адресованы в такой же степени Соединенным Штатам, как и Англии.

Я решительно отверг все его утверждения, но без каких-либо колкостей… Однако он не рассердился и даже не был возбужден… Он считал, что если бы английская армия так же много сражалась с немцами, как русская, то она бы не боялась так сильно немцев…

Наконец, Сталин сказал, что нет смысла продолжать разговор на эту тему… Затем он отрывисто пригласил нас на обед в 8 часов следующего вечера». Принимая приглашение, обескураженный сталинской прямотой, Черчилль сообщил, что на рассвете следующего утра (то есть 15-го) он собирается улететь.

Чувствуя неудовлетворенность завершением встречи, он возбужденно произнес эмоциональную тираду, смысл которой сводился к тому, что он «проделал большой путь, чтобы установить хорошие деловые отношения»; Англия делает и будет делать все возможное, чтобы помочь России; победа будет «обеспечена при условии, если мы не разойдемся», «когда три великие нации стали союзниками». Черчилль признается, что был возбужден и Сталин понял это. Не дослушав перевода, он сказал, что ему «нравится тон высказывания » Черчилля. Дальнейшая часть беседы стала «менее напряженной».

Не подлежит сомнению, что Сталин был разочарован результатами переговоров, и, хотя советский вождь демонстрировал сдержанность и дружелюбие, Черчилль понимал причины этого разочарования. Вечером на официальном обеде в Кремле, рассказывает Черчилль, «присутствовало около 40 человек, в том числе высокопоставленные военные, члены Политбюро и другие высшие официальные лица. Сталин и Молотов радушно принимали гостей. Такие обеды продолжаются долго, и с самого начала было произнесено в форме очень коротких речей много тостов и ответов на них. Распространялись глупые истории о том, что эти советские обеды превращаются в попойки. В этом нет ни доли правды. Маршал и его коллеги неизменно пили после тостов из крошечных рюмок, делая в каждом случае лишь маленький глоток. Меня изрядно угощали.

…Нам предстояло, – продолжает Черчилль, – вылететь на рассвете 16-го. Накануне вечером, в 7 часов, я отправился попрощаться со Сталиным. Состоялась полезная и важная беседа. В частности, я спросил, сможет ли он удержать кавказские горные проходы и помешать немцам достигнуть Каспийского моря, захватить нефтепромыслы в районе Баку… Он разостлал на столе карту и сказал со спокойной уверенностью: «Мы остановим их. Они не пройдут через горы». Он добавил: «Ходят слухи, что турки нападут на нас в Туркестане. Если это верно, то я смогу расправиться с ними…»

Наша беседа, длившаяся час, подходила к концу, и я поднялся и начал прощаться. Сталин вдруг, казалось, пришел в замешательство и сказал особенно сердечным тоном, каким он еще не говорил со мной: «Вы уезжаете на рассвете. Почему бы нам не отправиться ко мне домой и не выпить немного?» Я сказал, что в принципе я всегда за такую политику. Он повел меня через многочисленные коридоры и комнаты до тех пор, пока мы не вышли на безлюдную мостовую внутри Кремля и через несколько сот шагов пришли в квартиру, в которой он жил.

Он показал мне свои личные комнаты, которые были среднего размера и обставлены просто и достойно. Их было четыре – столовая, кабинет, спальня и большая ванная. Вскоре появилась сначала очень старая экономка, а затем – красивая рыжеволосая девушка, которая покорно поцеловала своего отца. Он взглянул на меня с усмешкой в глазах, и мне показалось, что он хотел сказать: «Видите, мы, большевики, тоже живем семейной жизнью». Дочь Сталина стала накрывать на стол, и вскоре экономка появилась с несколькими блюдами. Тем временем Сталин раскупоривал разные бутылки…