Великая война Сталина. Триумф Верховного Главнокомандующего
Шрифт:
Затем он сказал: «Не позвать ли нам Молотова? Он беспокоится о коммюнике. Мы могли бы договориться о нем здесь. У Молотова есть одно особенное качество – он может пить». Тогда я понял, что предстоит обед… Вскоре прибыл Молотов. Мы сели за стол, и с двумя переводчиками нас было пятеро. Майор Бирс жил в Москве 20 лет и отлично понимал Сталина…
…Мы просидели за этим столом с 8 часов 30 минут утра до 2 часов 30 минут пополудни… Обед был, очевидно, импровизированным и неожиданным… Мы отведывали всего понемногу… Молотов принял свой самый приветливый вид, а Сталин, чтобы еще лучше улучшить атмосферу, подшучивал над ним». Когда речь зашла «о конвоях судов, направляемых в Россию», пишет Черчилль, Сталин «сделал грубое замечание о почти полном уничтожении арктического
«Грубость» сталинского замечания Черчилль усмотрел в том, что тот высказал удивление той поспешностью, с которой английские военные корабли «разбежались» только при одном слухе о появлении в море немецкого линкора «Тирпиц», бросив конвоируемые безоружные транспортные суда на растерзание немцам. «Г-н Сталин спрашивает, – сказал Павлов несколько нерешительно, – разве у английского флота нет чувства гордости?» «Я ответил: «Вы должны верить мне, что то, что было сделано, было правильно»…»
Конечно, Сталин не случайно допустил такую оговорку. Он прекрасно понимал человеческую психологию и умышленно задел самолюбие английского премьер-министра. Он знал национальный патриотизм Черчилля и великодержавную гордость британцев королевским флотом. Подвергая сомнению смелость английских флотоводцев, он осознанно подогревал эмоциональную сторону отношения к войне, заранее отрезая для союзника возможность отказа от провода транспортных конвоев из-за неминуемых потерь.
Он как бы предупреждал, что помимо прочего такой оборот дела будет им рассматриваться как проявление трусости со стороны англичан. Сталин знал, что «самолюбие это рычаг, с помощью которого можно перевернуть земной шар»; и он не ошибся – Черчилль не забыл его прозрачного намека.
Когда в час ночи прибыл Кадоган с проектом коммюнике, застолье переросло в рабочее совещание по редактированию документа. «Мы приступили к работе, – пишет Черчилль, – чтобы подготовить окончательный вариант». На время Сталин покинул гостя, чтобы «выслушать доклады со всех участков фронта, которые к нему поступали с 2 часов ночи. Он возвратился через 20 минут, и к этому времени мы согласовали коммюнике. Наконец в 2 часа 30 минут ночи я сказал, что должен ехать».
Так начался личный контакт трех самых крупных политиков XX столетия; это были не простые отношения, в которых, конечно, каждый из лидеров великих держав стремился обеспечить прежде всего интересы собственного государства. И все-таки более теплые человеческие симпатии Сталин испытывал к Рузвельту, но до начала исторических встреч Большой тройки, его интерес к американскому президенту основывался лишь по впечатлениям от личной переписки.
Этот интерес оказался взаимным. Уже в апреле 1942 года президент Соединенных Штатов предложил Сталину «провести несколько дней вместе будущим летом близ нашей общей границы возле Аляски». Правда, эта встреча не состоялась, и 19 августа Рузвельт высказал сожаление, что «не смог принять участие с Вами и г-ном Черчиллем в совещаниях, которые недавно проходили в Москве», а 2 декабря 1942 года американский президент предложил встречу Большой тройки.
Отметив, что «моим самым настоятельным доводом является сильное желание побеседовать с Вами…», Рузвельт предложил «организовать секретную встречу в Африке в каком-нибудь безопасном месте, удобном для нас троих… Какое-нибудь место можно, по-моему, найти в Южном Алжире или Хартуме, куда можно было закрыть доступ посетителям и представителям прессы… Время – примерно 15—20 января».
Сталин положительно воспринял «идею встречи руководителей правительств трех государств», но он отклонил это предложение из-за невозможности уехать из страны. В эти дни входило в кульминацию Сталинградское сражение, и 6 декабря 1942 года он писал Рузвельту: «Должен сказать, что время теперь такое горячее, что даже на один день мне нельзя отлучиться. Теперь как раз развертываются серьезные операции нашей зимней кампании, и в январе они не будут ослаблены. Более вероятно, будет наоборот». Не принял он и предложение президента
Его письмо было встречено с пониманием, но Рузвельт не оставлял идею конфиденциальной встречи. 5 мая 1943 года он предложил Сталину встретиться без Черчилля. Правда, президент долго не мог определить место такой встречи. «Хартум, – пишет он, – является британской территорией. Исландия мне не нравится, так как это связано как для Вас, так и для меня с довольно трудными перелетами, кроме того, было бы трудно в этом случае, говоря совершенно откровенно, не пригласить премьер-министра Черчилля. Поэтому я предлагаю, чтобы мы встретились на Вашей либо на моей стороне Берингова пролива… Меня сопровождали бы Гарри Гопкинс, переводчик и стенографист, и Вы, и я переговорили бы в весьма неофициальном порядке, и между нами состоялось бы то, что мы называем «встречей умов». Я не думаю, чтобы потребовались какие бы то ни было официальные соглашения или декларации».
Сталин не сразу ответил на обращение Рузвельта. Только через две недели, 29 мая, он пишет: «Я согласен с Вами, что такая встреча необходима и что ее не следует откладывать. Но я прошу вас должным образом оценить важность изложенных обстоятельств именно потому, что летние месяцы будут исключительно ответственными для советских армий. Не зная, как будут развертываться события на советско-германском фронте в июле месяце, я не смогу уехать из Москвы в течение этого месяца.
Поэтому я предложил бы устроить нашу встречу в июле или в августе. Если Вы согласны с этим, я обязуюсь уведомить Вас за две недели до дня встречи, когда эта встреча могла бы состояться в июле или в августе. В случае, если Вы после моего уведомления согласитесь с предложенным мною сроком встречи, я прибыл бы к месту встречи в установленный срок».
Эта историческая переписка продолжалась, и в очередном послании Сталину президент США изложил план ведения войны, разработанный военным руководством союзников, который вместо десанта в Северной Франции предусматривал высадку в Сицилии. Для Сталина было очевидно, что ни Америка, ни Англия не спешили впрямую сразиться с Германией, пока война сводилась только к усилению бомбардировок ее территории с воздуха.
Сталин не стал скрывать своего недовольства таким оборотом дела. Возражая против упрощения союзнических действий и упрекая в нарушении ранее достигнутых договоренностей, он отмечал в ответе Рузвельту 11 июня 1943 года: «Ваше послание, в котором Вы сообщаете о принятых Вами и г. Черчиллем некоторых решениях по вопросам стратегии, получил 4 июля. Благодарю за сообщение. Как видно из Вашего сообщения, эти решения находятся в противоречии с теми решениями, которые были приняты Вами и г. Черчиллем в начале этого года, о сроках открытия второго фронта в Западной Европе…
Теперь, в мае 1943 года, Вами и г. Черчиллем принимается решение, откладывающее англо-американское вторжение в Западную Европу на весну 1944 года. То есть – открытие второго фронта в Западной Европе, уже отложенное с 1942 года на 1943 год, вновь откладывается, на этот раз на весну 1944 года .
Это Ваше решение создает исключительные трудности для Советского Союза, уже два года ведущего войну с главными силами Германии и ее сателлитов с крайним напряжением всех своих сил, и предоставляет советскую армию, сражающуюся не только за свою страну, но и за своих союзников, своим собственным силам, почти в единоборстве с очень сильным и опасным врагом.
Нужно ли говорить о том, какое тяжелое и отрицательное впечатление в Советском Союзе – народе и армии – произведет это новое откладывание второго фронта и оставление нашей армии, понесшей столько жертв, без ожидавшейся серьезной поддержки со стороны англо-американских армий. Что же касается Советского правительства, то оно не находит возможным присоединиться к такому решению, принятому к тому же без его участия и без попытки совместно обсудить этот вопрос и могущему иметь тяжелые последствия для дальнейшего хода войны».