Великие дни. Рассказы о революции
Шрифт:
Тогда кто-то взял его за локоть и потянул книзу. Он обернулся.
Его жестко держал брауншвейгец.
— Вы, мой друг, намеревались меня рисовать, — сказал он громко. — Сегодня вам это не удалось, но я могу вас принять завтра.
Приподняв над головою длинную, сухую руку, он похлопал Сергея по плечу.
— Дьявольски жаркий день. Совсем не похоже на вашу матушку-Россию.
— Знаете что, — сказал Сергей, — я раздумал, я рисовать вас не буду.
— О, очень любезно, — расслышал он позади себя, пробираясь сквозь толпу.
Он тотчас забыл о немце. И в тот же момент он ощутил новое, теплое пожатие руки. Его учитель, художник, рисовавший вместе с ним в ложе, со знакомой участливой
— Слышите. У меня не получается рисунок с Ленина. А у вас?
— У меня тоже, — ответил Сергей и, неожиданно прижимая к себе ласковую руку, с жаром договорил: — Но даю слово, даю вам честное слово — у меня непременно получится!..
1939
А. ГАРРИ
ДВА КРЕСТА
Командир окончил Тверскую кавалерийскую школу. В Октябрьские дни он, красногвардеец, подручный слесарь ижорского завода, отобрав у юнкера лошадь, оборонял в конном строю подступы к красному Питеру. Так он стал кавалеристом. Потом штаб послал его на ускоренные курсы Тверской кавалерийской школы.
Окончив школу, он получил двух лошадей, ординарца и пакет на имя командующего московским военным округом. Командир и ординарец прождали три дня на Тверском вокзале, но вагона не получили. Тогда они решили ехать в Москву верхом. Школа дала им немного продуктов и фуража. Все эти запасы вышли уже на другой день. Приближаясь к Москве, командир и ординарец кое-где доставали довольствие для себя и для коней через посредство местных ревкомов, кое-где при помощи натурального обмена: школа щедро снабдила их бельем и другими предметами обмундирования, кулаки-огородники у Петроградского шоссе были жадны до вещей, а амбары их ломились от всяких продуктов.
В Москве командир и ординарец промучились двое суток: аттестаты их оказались не в порядке, за получением продуктов их гоняли с места на место; ночевали они под открытым небом, в Сокольниках. Стреноженные кони паслись тут же, в парке.
Наконец в округе дали литер на вагон и велели отправляться в Брянск. Летом девятнадцатого года у коменданта Брянского вокзала вагон получить было легко: вокзал, столица, страна — все жило в эти дни для фронта, для обороны.
Комендант снабдил их продовольствием и фуражом на три дня, ехали они до Брянска неделю. По пути этапные коменданты, пожимая плечами, разглядывали их аттестаты на довольствие: аттестаты снова были не в порядке. Приходилось ночью, когда поезд стоял где-нибудь у пустынного полустанка, воровать сено из чужих стогов. Лошади кое-как были еще сыты, но командиру и ординарцу пришлось просто-напросто потуже подтянуть пояс. Хорошо еще, что хватило махорки. Осторожно, стараясь не уронить огонь, лежали командир и ординарец на душистом сене, под мордами у жующих лошадей. Было жарко; двери товарного вагона круглые сутки раскрыты были настежь. Вагон перегорожен был на две части: в одной помещалось двое коней, в другой — люди.
Само по себе, если б не голод, путешествие было прекрасно. Лето было жарким, небо круглые сутки без единого облачка. Ночами, когда поезд долго и нудно простаивал целыми часами в открытом поле, командир и ординарец глядели сквозь раздвинутые двери на яркие звезды и мечтали о боях будущего, о победах, о славе. Оба они еще были очень молоды, прекрасный громадный мир расстилался перед ними. У них не было ни сомнений, ни печали: они твердо знали, что победит революция, что она победит во всем мире. О смерти они старались думать
…В Брянске их вагон отцепили и загнали куда-то далеко в тупик. Для того чтобы напоить коней, приходилось таскать воду едва ли не за версту. Но, по-видимому, дело приближалось к развязке, и поэтому молодые ребята безропотно примирились с последними тягостями этого бесконечного путешествия. Когда напоили коней, ординарец остался в вагоне, а командир пошел на станцию. Он шел по шпалам, нагретым жарким летним солнцем, ему было весело, но все же он чувствовал, как слегка кружится голова. Изнурительное путешествие и двухнедельное недоедание в конце концов все-таки сказались.
В помещении коменданта было накурено так, что силуэты людей расплывались, как в тумане. В комнате было очень много народу, все эти люди кричали и ругались. Комендант мельком глянул на пакет, который протянул ему командир, и сказал рассеянно:
— Вам придется следовать в Киев. Ушла ваша часть, опоздали… В Киеве нагоните!
Потом между командиром и комендантом произошел короткий диалог, в результате которого командир, впервые с того момента, как в проходной будке ижорского завода он получил винтовку и патронташ, почувствовал себя страшно одиноким.
— Ну хорошо, в Киев… Вы нам по аттестатам выдадите продовольствие и фураж.
— Нету у меня ничего. Иди в город. Попытайся достать…
— Когда вы нас прицепите к киевскому поезду?
— Никуда я вас не прицеплю. Нет у меня вагонов…
— Что же нам делать?
— А что хотите, то и делайте.
— Но все-таки когда-нибудь вы нас отправите в Киев?
— Ничего сейчас не могу сказать… Ждите.
У коменданта была тысяча дел, и он отвернулся от командира для того, чтобы таким же бесстрастным тоном, тоном вконец измученного человека, отвечать на чьи-то другие назойливые расспросы. Командир же вышел из комендатуры и, слегка пошатываясь, побрел обратно к своему вагону. Там произошло короткое совещание. Ординарец робко предложил выгрузиться и, плюнув на все, примкнуть к какой-нибудь из стоящих в Брянске красноармейских частей: небось всякий с радостью примет двух людей на конях.
Но командир был иного мнения. На ускоренных кавалерийских курсах он проучился всего три месяца. Возможно, что кавалерийскую науку за такой короткий срок он усвоил неважно, но зато он великолепно изучил устав и впитал в себя правила дисциплины. В его глазах маленький пакет в неуклюже склеенном конверте из серой бумаги был святыней. В нем, под большой красной сургучной печатью, заключены были те грозные и прекрасные силы, при помощи которых партия управляла гражданской войной. А командир был коммунистом.
Поэтому он, потуже подтянув пояс, побрел снова на станцию. К перрону, громыхая, подходил бронепоезд. Стальная обшивка блиндированных вагонов была густо опорошена пылью. Сквозь раскрытые люки грозно глядели пулеметы, затянутые в чехлы. И если на станции царила нелепая сутолока тыла, то бронепоезд этот дышал страстью войны. Командиру стало стыдно — он сразу подтянулся.
Из головного блиндированного вагона на перрон соскочил маленький, кряжистый матрос. Он поправил за спиной маузер и развалистой морской походкой, подергивая на ходу левой рукой, направился к зданию вокзала. И по этому своеобразному нервному тику, который в воспоминаниях командира был неразрывно связан с первыми, незабываемыми моментами боевой страды у застав под восставшим Питером, командир безошибочно узнал матроса.