Великие легенды Франции
Шрифт:
Зал Рыцарей показывает нам воинственный лик Горы, лик, к тому же, темный. Как это ни странно, и позже мы поясним почему, но этот зал не вызывает в памяти ни единого видения о королевском величии, не напоминает ни одного великого сюжета нашей истории. Несмотря на то, что нефы зала велики, а колонны грандиозны, впечатление от всего помещения угнетает. Печальный и огромный, этот зал напоминает лишь о вереницах пленных ремесленников, работавших здесь. Из зала мы попадает во внутренние темные части Горы. Мы спускаемся по лестницам, кружим по коридорам и нижним пещерам. Вот крипта Больших Столпов, на которых держится центральная часть базилики. Вот низкая арка в комнатке, к которой, как говорят, Людовик ХI приказал повесить клетку, где был заперт кардинал Ла Балю, и куда Людовик XIV сослал газетчика Дюбурга, оскорбившего короля. Вот, наконец, казематы великой ссылки , настоящие норы, откуда не выходили живыми, и казематы малой ссылки , куда помещали на несколько дней. Барбе был заточен здесь на двадцать четыре часа после попытки захвата. Слабые лучи света, пробивающиеся из темного коридора, придают помещению красноватые оттенки. Страдание, бунт, отчаяние, накопившиеся за века, сочатся из стен казематов, вырубленных в скале. Все здесь дышит ужасом и яростью. Печальна оборотная сторона красоты базилики и собора, черные провалы горы Сан-Мишель. Внутренняя логика вещей помогает понять суть проклятия, тяготеющего над этим местом, печальным, запустевшим и всеми покинутым, проклятия старого святилища, ставшего тюрьмой и пыточной камерой. Выходя оттуда, чувствуешь груз десяти столетий истории, смешанной и спутанной с тенями знаменитостей и никому не известных людей, каждый из которых требует возвращения к жизни и справедливого и честного суда при свете солнца.
Спустившись на пляж, я сел на край дамбы, к которому рыбаки привязывают свои лодки. Передо мной огромная тень Горы отражалась в водах залива, достигая горизонта. За мной солнце садилось в облака; песчаные пляжи тянулись, теряясь из виду, и океан менял цвет, как хамелеон, в зависимости от движения облаков, пока, наконец, не стал рыжеватым, а волны, морщившие его поверхность, – зеленоватыми. Передо мной остановился человек. Босые ноги, непокрытая голова. Он был одет в лохмотья и матросскую блузу, ветер
Прекрасный моряк, плавающий в море,
Да здравствует любовь!
Научите меня петь,
Да здравствует моряк!
Взойдите на мой корабль,
Да здравствует любовь!
И я научу вас петь,
Да здравствует моряк! [21]
Вдохновленная удачной охотой и своей песенкой, девочка побежала по песку, блаженный бежал за ней, я – следом за блаженным. Тем временем наступил вечер, море ворчало вдали. Я обернулся. Зрелище, открывшееся мне, было незабываемым. Между небом и серым океаном пролегла насыщенно-красная полоса, отмечая место, куда село солнце. По Ла-Маншу наискось скользила группа точек – это рыбаки вышли на вечерний лов. На потемневшем небе появилась полоса, похожая на трещину, сполох лазури, который моряки называют глазом Господа . Гора Сан-Мишель вырисовывалась темной громадой на этом тусклом фоне. Храм, крепость и тюрьма казались сейчас лишь диким камнем, вышедшим из волн, гнездом чаек. Где вы, многочисленные души, вздыхавшие в сумерках в этой гранитной тюрьме? Максимилиан Рауль сравнивает старую Гору, видимую с пляжей, с гробом, вокруг которого все еще горят свечи. Да, это гроб умершего прошлого. Действительно ли умершего? Нет, ничто не умирает совсем ни в душе человека, ни в душе народов. Но все изменяется. Прошлое живет в наших страстях, в наших сражениях, скрытых стремлениях, моментах необъяснимой грусти. Прошлое – неотъемлемая часть наших мыслей. Народы могут уснуть, но они не забывают. Их воспоминания глубоки, их мечты удивительны.
«Идет прилив, возвращаемся», – говорит блаженный. Его взгляд, такой же туманный и без тени улыбки, все такой же спокойный. Его движения полны величия попрошайки и натурщика. Он взял меня за руку, чтобы увести от прилива. Я не видел приближения воды, но удаленный грохот возвестил о приближении приливной волны. Присмотревшись, я отметил, что вода действительно поднялась и что песчаный ил стал более вязким. Вода казалась темной в глубинах песка, и я иногда погружался в песок по колено. Вдруг появилась длинная узкая волна и принялась лизать наши ноги пенистой бахромой. Откуда она взялась? Из-за горизонта. Нас приветствовал далекий океан. «Никакой опасности, со мной никогда не бывает опасно», – сказал мне блаженный, помогая мне своей мощной, как у Геркулеса, рукой удерживать равновесие на зыбком песке. Потом его снова охватила его извечная идея-фикс, и он возобновил свою бесконечную историю, постоянным рефреном которой были слова «Могила Элен!». Что же до маленькой ныряльщицы, она смеялась над моим смущением. Ее сумка была полна раковин, она скакала в растущих волнах, как буревестник, и продолжала петь свою песенку:
Когда красавица поднялась на корабль,
Да здравствует любовь!
Она начала плакать,
Да здравствует моряк!
Что с вами, красавица,
Да здравствует любовь!
О чем вы плачете,
Да здравствует моряк! [22]
Через несколько минут мы добрались до горы Сен-Мишель. Еще через час волны бились о насыпь Аванс, и вскоре тысячи их поглотили ее. Гора осталась одиноким островом. Позже эти морские образы, смешавшись с тенями замка и аббатства, преследовали меня. Часто мои мысли возвращались к горе Сан-Мишель, летели к «жемчужине моря», которая неподвижно следит за приливами и отливами времени. Я копался в книгах, пролистывал древние хроники, и история Горы показалась мне символическим воспроизведением истории Франции. Я попытался зафиксировать несколько быстрых видений, сцен и персонажей из разных эпох, которые возникли передо мной во время чтения. Мне кажется, что в них виден весь путь, пройденный за века душой кельта и француза.
I. Галльская эпоха. – Гора Белена. – Жрицы Томбелена
Во времена кельтов залив св. Михаила выглядел совсем не так, как сегодня. Густой лес рос на части современных пляжей. Небольшие рощицы на склонах Горы – вот и все, что осталось от древнего леса. На границе моря дубов и моря волн поднималась гора, которую позже назовут горой св. Михаила. Друиды посвятили ее богу солнца и назвали Том Белен . Римляне, завоевавшие Галлию после Цезаря, сохранили за горой ее старое имя и называли ее Гора Могила или Холм Белена . На одном из склонов горы есть пещера. Она похожа на круглый храм, высеченный прямо в скале. Это Неймэйд , или святилище предков. Название происходит от имени жившего в незапамятные времена мифического предка гэлов и кимвров. Внутри пещеры блестели пучки дротиков, кучи шлемов, сорванные с поверженных врагов, трофеи побед галлов, слитки золота, браслеты воинов. В глубине пещеры виднелись расположенные полукругом знамена различных кельтских племен из пестрых тканей; подобные добрым гениям, они охраняли сокровища. Совет из девяти пророчиц, называемых Сенес , жил в святилище под защитой священного леса и сурового океана. На этих уединенных скалах жрицы исполняли ритуалы, праздновали мистерии, приносили жертвы. Моряки, боровшиеся с океаном, приходили за советом в эту пещеру. Именно там жрицы друидов прорицали, обменивали на золото волшебные стрелы из ясеня с оперением из перьев сокола и медным наконечником, которым приписывалась возможность остановить бурю и которые галлы выстреливали в пустоту, когда гремел гром. Сенес вызывали священный ужас у непосвященных. Их называли феями, то есть полубогинями, способными видеть будущее, обращаться в зверей, становиться невидимыми в воде и путешествовать с ветром.
Как и большая часть древних культов, религия друидов была двуликой: одна сторона, полная страхов и предрассудков, предназначалась для народа, другая же, тайная и ученая, – для посвященных. Культ, осуществляемый жрицами, представлял первый лик религии, предназначенный для народа. Наука и традиции друидов составляли глубинные и философские основы этого культа. С этим мнением согласны политики, историки, путешественники, натуралисты и философы древности, и их свидетельства идут вразрез с современной точкой зрения на друидов как на фокусников, пользовавшихся доверчивостью народа. Цезарь сообщает: «Они изучают звезды и их движение, пространства земли и мира, природу вещей, силы и могущество бессмертных богов». Он также добавляет, что при обсуждении дел государственной важности друиды пользуются греческими письменами, но считают святотатством доверить буквам то, что непосредственно касается их тайного учения. Диодор Сицилийский приписывает друидам разработку учения, похожего на пифагорейское. Он называет их «людьми, которые знают божественную природу и неким образом общаются с ней». Аммиан Марцеллин говорит, что «поднявшись над делами людскими, они провозгласили бессмертие души». Плиний называет их «маги Запада». Цицерон хвалит ученого друида Дивиака, долгое время жившего в Риме.
Что же представляло из себя учение друидов? Оно дошло до нас в отрывках произведений бардов, в некоторых древних традициях страны галлов, Ирландии и Бретани. Главные элементы этого учения проявляются в мистерии бретонских бардов. [23] «Души, – говорят друиды, – происходят из бездны природы, где правит непреодолимая судьба. Но они появляются в Абреде , круге переселений, где все живые существа переживают смерть и улучшаются свободой. Наконец они попадают в Гвинфид , круг счастья, где все переходит в вечную жизнь и всем душам даруется память обо всех воплощениях. Когда души попадают в круг Бога, Сегант , океан бесконечности, каждая душа соединяется с тремя другими, Бог держит их вместе, и с его дыханием души попадают в жизнь». В таком виде эта концепция напоминает великие учения Мистерий. Возможно, от друидов это учение перешло в тайные практики египтян или восточные культы. Но что в этой доктрине истинно кельтского и западного, что дает возможность безошибочно определить это учение как друидическое, – это энергичное чувство личности, укрепление индивидуальности по мере продвижения ее к ослепительному божественному свету. Это тот гений, который делает так, что каждая душа не похожа на остальные, но одновременно повторяет архетип, которого она достигает в круге счастья, то есть в раю, называемом друидами и бардами Авен. Авен – это божественный свет для каждого существа, вдохновение бардов, гений пророка. Смелое следование за ним ускоряет продвижение великих душ через воплощения, становится смыслом жизни, факелом Гвинфида, горящим в мрачной бездне Абреда. Индивидуальность и всеобщесть, чувства человека и бога, свобода и симпатия – две оригинальные черты кельтского гения, наиболее трепещущего, наиболее понятного, самого человечного из гениев. Эхо мудрости друидов звучит в учении бардов: «Три вещи, – говорят они, – находятся на одном уровне. Это человек, свобода и свет». В этом смелом высказывании предки Версингеторикса и Талиесина выразили, как в звуке фанфар, гений своего народа.
Происхождение друидов теряется в ночи времен, в неровном рассвете белой нации, появившейся из сырых лесов. «Люди священных дубов» были первыми мудрецами, поскольку тень определенных деревьев изливала на них мудрость, нашептывала вдохновение. Жрицы друидов, если верить Аристотелю, появились даже раньше, чем друиды. Их происхождение древний философ выводит от проповедниц гипербореев. Они были, в первую очередь, свободными провидицами, предсказательницами из леса. Сначала они служили «резонаторами», воспринимавшими колебания чувств, способными к ясновидению, к пророчеству. Со временем они освободились, объединились в женские коллегии и, пусть и подчиненные иерархически друидам, создали собственное движение. Вполне возможно, что именно жрицы приветствовали человеческие жертвоприношения, приведшие к упадку друидизма. Эта жажда крови, общая для всех варваров, была еще усилена героизмом галлов, находивших некое удовольствие в кровавых битвах или бросавшихся на меч из удальства. Ужасному установлению был дан дополнительный стимул появлением идеи о том, что души предков радуются, если к ним торопят души живых, и что человеческими жертвоприношениями получают защиту предков. Коллегии друидов располагались в центре Галлии, жрицы же предпочитали править в одиночестве на островах Атлантического океана. Уставы общин разнились. На острове Сейн жрицы до конца жизни оставались девственницами. В устье Сены, напротив, проповедницы Намнета были замужними женщинами. Они навещали своих мужей тайно, под покровом ночи, приплывая к ним на легких лодках, которыми правили самостоятельно. А еще, говорит Плиний, они не могли предсказать будущее только тому человеку, кто их оскорбил. В целом, эти жрицы представляли религию природы, открытую всем капризам и инстинктам страстей. Странные отсветы прорываются через тьму, освещая видениями или утерянными лучами древней мудрости друидов.
На Горе Белена жрицы заменили мужской культ солнца культом луны, которая благоприятствовала их ведовству, варке приворотного зелья и заклинаниям. По ночам они направлялись на остров, сегодня называемый Томбелен. Там моряк, осмелившийся с приливом приблизиться к острову, видел несколько раз, как полунагие женщины собирались в круги и освещали свои действа факелами. Но говорят, если странник набирался смелости и наглости подсматривать за ритуалами, его лодку разбивало в шторм, а самого его преследовали видения всякий раз, когда он выходил в море.
Серебряный кельтский ритуальный котел из Денмарка
Однажды галльский вождь, задумавший войну, был вынужден высадиться на этом острове, поскольку, несмотря на все подарки девяти Сенес, несмотря на золотые чаши, на ожерелья из кораллов и браслетов из скрученного золота, гордости воинов, несмотря на торжественное предсказание оракула Неймейда, произнесенное главным жрецом, он получал лишь туманные намеки относительно войны. Повторные запросы были редкостью, священный дурман прошел, и ревнивые жрицы оказались скупы на демонстрацию своих знаний. Но в племенах началось брожение: «Кто принудит жрицу к любви, вырвет у нее знания о своем будущем». Какое святотатство! Сто шансов к одному, что наглеца постигнет смерть. Эта мысль подстегнула галла, открыла все его желания. Разве он не видел, как простые трибутарные колоны перерезали себе горло, испив чашу вина, которым они угощали своих друзей перед смертью? Разве он сам не обнажал свое белое тело в праздник копий, чтобы видеть красную кровь в качестве лучших одежд? Разве он сам под бой арийских барабанов, под пронзительные звуки волынки, сотрясающей воздух, словно буря, не несся, подгоняя лошадь, в самую гущу римских легионов? Его снова охватила дрожь, когда темной ночью он направлял свое судно к острову Коридвен, где движущиеся факелы означали присутствие девяти Сенес и их мистические танцы. Отсветы факелов, танцующие на воде океана, показывают границу двух миров, остров Смерти. Там ждет его или Любовь или Смерть! Нет, его предки так не дрожали на ступенях храма в Дельфах, когда гроза клокотала в черном ущелье Аполлона!
На островке в каменном кольце с факелами в руках двигались девять Сенес. Они были одеты в черные туники, руки и ноги обнажены. У одних из них к поясу привешен золотой серп, у других за плечом золотой колчан, наполненный стрелами, и у всех на головах венки из вербены. Сенес кружились вокруг медной чаши, стоявшей на огромном костре в чаше бурлила вода, в которую они бросали цветы и травы. В этой чаше жрицы варили зелья и призывали Коридвен короткими и отрывистыми выкриками.
И вот в разгар церемонии жрицы увидели приближавшегося к их кругу воина в шлеме, украшенном перьями орла. Его густые рыжеватые волосы были заплетены в косы и спадали по плечам, взгляд его смел, в руках – оружие: квадратный щит и меч. «Во имя огненноволосого Бел-Эола, который согревает людские сердца, я прошу убежища у пророчиц. Я отдам мою жизнь за то, чтобы узнать свою судьбу. Я бросаю ее, как этот щит и меч, в круг богов!» До крайности удивленные, сбившиеся в кучу, Сенес выслушали этот вызов. Потом со страшным пронзительным криком они бросились на смельчака. Он же только улыбался. В одно мгновение жрицы, превратившиеся в обезумевших фурий, разоружили его, бросили на землю и связали. «Пусть самая молодая из нас принесет его в жертву Коридвен», – сказала старшая жрица. Ведь закон Сенес предписывает, что нанесший оскорбление должен умереть на месте. Воин же презрительно храбрился: «Во имя Бел-Эола, трепещите!..Я не боюсь вас, бойтесь сына солнца, дочери луны, проповедницы ночи. Трепещите! Я освобожусь и отправлюсь в великое путешествие. Я произнесу слова смерти прямо в круге из камней; моя кровь потечет в золотой рог от руки женщины. Давай же! Золотой рог уже зажат в твоей руке, нож – в другой,…нож на горле!»
И нож блеснул в руке всклокоченной женщины, склонившейся над прекрасным телом, распростертым на камне. Но несколько раз дикий взгляд жрицы, зачарованный взглядом жертвы, спускался с заоблачных высот; рука ее вздрогнула, нож упал. В ее глазах жалость сменила священный гнев. Что же, горе ей! Приносящая жертву сама стала жертвой. Человек победил. Отданная победителю, жрица должна принять смерть вместо него. Ее подруги издали крик ужаса: какое невероятное проклятие! Они бросали на отвергнутую пепел и золу, отвернувшись. Потом они поспешно ретировались с острова на своих лодках, быстрые, как чайки, охваченные ужасом, оглашая ночь пронзительными криками в такт плеску весел.
И целых три дня остров Смерти был островом Любви! Три дня и три ночи благословения, три восхода молодой луны, сулившей непременную смерть – вот на что обрекли безжалостные Сенес свою проклятую и осужденную сестру. Она отдала свой венок победителю, чтобы он мог обрывать лепестки с цветов и пробуждать все, что он мог найти в сердце жрицы, укрощенной любовью и обреченной на самоубийство или подчинение. Охваченный оцепенением и священным ужасом, он смотрел на свою молчаливую невесту, сидевшую на краю собственной могилы: сомнительная благодарность, горькое наслаждение, к которому приговорила ее Коридвен, богиня ночи. Воин видел, как, полностью забыв о сути своего предназначения и своей поверженной короны, жрица погружается в глубочайшую бездну, из которой она вышла, полная удивления, радости и безумного страха перед неизбежностью смерти. О гирлянды из шиповника, развешанные в низком гроте, шелест волн, долгие объятия, поцелуи, шепот, прерывающийся мерным биением волны! Вдруг она прервала его в разгар ласк: «Остановись, – сказала она ему, – и дай мне послушать.…Я знаю, о чем переговариваются верхушки деревьев и что означает шепот богов в стволах деревьев. Я хочу передать тебе то, что мне сказали духи, пока я спала в лесу, под березами, где стонут арфы ветвей». Она подобрала с земли веточки и отобрала дубовые. Потом она нанесла на них руны , или магические письмена. И по этим знакам, вырезанным с любовью, она предсказала воину его дни, битвы, неизбежную судьбу, смерть легкую и счастливую и то, что его не коснется тяжесть старости и ненависть рабства. Ночью, охваченная страхом, она высвободилась из его рук и побежала на вершину острова, затопленную лунным светом. Там она при помощи жестов суровых и целомудренных призвала на защиту воина великих праотцев гэлов и кимров Огхама, Гвида и Тудада. Потом, возбужденная запахом цветущей вербены, она впала в помешательство. Тогда галл, сидя на камне, почувствовал с очевидностью и ужасом, что мир теней уже захватил женщину, которую он недавно сжимал в своих горячих и сильных руках. Ибо, когда бледный лик луны зашел за горизонт и остров поглотила тьма, он понял по движениям жрицы, по ее бессвязным крикам, ее умоляющим жестам, что она вела переговоры о его судьбе с призраками, которых он не видел, но глаза Сенес следили за их скольжением во тьме. О, Коридвен отомстила, припомнив ему все его слова! Обезумевший от беспокойства и сочувствия и желания вырвать пророчицу из безумия, он увел ее в грот. Там, на ложе из дубовых листьев, свежих и благоухавших, после долгих рыданий, она удивила воина, посвятив его в тайны великой науки друидов. Она стала еще более прекрасной и почти ужасной, ее глаза пронзали все существо галла, как кинжалы, когда она рассказывала ему о трех кругах жизни: о Аннуфене , бездне, из которой исходит жизнь; о Кильке – и-Абреде, где души перемещаются из тела в тело; о Кильке-и-Гвинфиде , сияющем небе, где правит счастье, где душа получает память обо всех воплощениях, где она встречает Авена, своего простого гения. Она поведала о странных и волнующих вещах, рассказ о которых восемью столетиями позже сорвется с губ Талиесина и заставит истово креститься монахов, зазимовавших в монастыре св. Гильда. «Смерть – это середина долгой жизни. Гвид, великий Провидец, вытолкнул меня верхушкой березы за пределы древней ночи; я был отмечен звездой мудрейшим из мудрейших в простом мире, где я начал существование. Капля воды – я играю в ночи; вспышка света – я сплю на звезде; я был первоцветом в степи, пятнистой змеей в горах, птицей в лесу. Я перемещался, я спал на сотне островов, я жил в сотне городов. Слушайте пророков. Вот то, что должно быть».
На третью ночь она стала серьезной и невозмутимой и погрузилась в созерцание вечности. Ее душа, казалось, уже переместилась в другой мир. При первых лучах рассвета она сама настояла на том, чтобы воин уехал. С тяжелым сердцем она сама надела ему на шею талисман, ожерелье из священных раковин. Она сама зажгла смоляной факел и закрепила его на носу длинной лодки, привязанной к стволу дерева. На таких лодках плавают только герои. Факел означал душу несчастной жрицы, которая гнала в святилище Бел-Геола добычу земных бурь; она должна была, после поворота времен, вести через океан вождя, которого любила! Снова став неприступной пророчицей (смерть уже светилась в ее глазах!), она сама, словно во сне, возвела своего супруга на борт лодки, а потом, испустив истошный крик, оттолкнула лодку от берега. И вот прилив подхватил судно, а с берега его провожала печальная и дикая песня: «Будь осторожен! Ты завладел мной при жизни, после смерти я завладею тобой и не покину тебя никогда! Я буду в буре, я буду в каждом дуновении ветра! Я буду дрожать в каждом луче луны, я буду трепетать во мраке! Сын Бел-Геора, клянусь Коридвен, я буду владеть тобой! Помни пророков! Ты увидишь меня в лодке, отплывающей на тот свет. Вот что будет!»
И жрица, сидя на камне, видела лишь факел, танцующий на волнах, образ своей души, уплывавший от нее. Когда свет исчез, она опустошила кубок, наполненный соком ядовитого плюща, смешанного с соком белладонны. Вскоре тяжелый сон сковал ее члены, тьма навсегда закрыла глаза ясновидящей. Утром ревнивые Сенес поспешно прибыли на своих лодках на остров, но нашли они там лишь бренное тело, выстуженное прикосновением смерти и мягко освещенное лучами утра.