Великие религии мира

Тема этой книги — религиозные традиции как форма, в которой человек сознает свою связь с глубиной.жизни и одновременно богатство и глубину своей собственной души, т. е. то, чем памятники религии соприкасались с искусством, философией, этикой и т. д.

Наша книга о святынях, которые наполняли жизнь людей смыслом, о том, как этот смысл утрачивался и отыскивался вновь. Книга — о таинственной глубинной связи всех эпох и культур. Мы пытаемся проследить единую нить вечного света, проходящую сквозь множество существующих рядом или сменяющих друг друга форм религиозной культуры.

Наша тема не христианство, буддизм, ислам во всей их сложности и противоречивости, а, скорее, порыв к истине, заключенный в первоначальном христианстве, буддизме, исламе и т. д. Отсюда интерес к личностям Христа, Будды,

Христианство на первых порах было восстанием внутри иудаизма, буддизм — восстанием внутри брахманизма. Они больше освобождали, чем связывали. Но победившая свобода, как правило, превращалась в новые цепи.

Восстания против старой веры, старой системы слов, требовавших слепого послушания, вели к созданию новой догмы, которая вновь застывала и каменела. Мы выбираем из этого процесса один отрезок, один кусок, наиболее плодотворный для культуры, а обо всем остальном говорим очень коротко. Это не значит, что другого не было.

Но освещение его — задача других книг.

Начиная читать эту книгу, вы, наверное, захотите узнать, с чего начиналась религия, «как это было». Но наука располагает только данными археологии, которые сами по себе немы, и хотя ученые могут заставить камень заговорить, одни и те же камни в руках разных ученых говорят разные вещи. Мы знаем, что 20—25 тысяч лет тому назад люди стали рисовать на стенах пещер лошадей, бизонов и других животных. Однако чем были эти изображения? Своего рода иконами? Или просто украшениями жилищ?

Если для проверки обратиться к этнографии, к изучению наиболее первобытных племен, живущих сейчас, то окажется, что у одних искусство тесно связано с культом, а у других почти независимо от него. И мы снова остаемся перед загадкой: с чего же, собственно, все началось?

К сожалению, невозможно отправиться на машине времени в древний каменный век и пожить с неандертальцами (предками современных людей), наблюдая, как зарождались религиозные представления и действия, что было раньше и что потом. Действительно ли религия началась с простых ошибок первобытного разума, не умевшего отличать движущееся от живого, сновидения от яви и т. п.? Или в основе религии какие-то переживания, которые и сегодня трудно объяснить, переживания настолько напряженные, что передать их можно только метафорой?

Попробуем, однако, рассуждать, и кое-что нам, возможно, удастся выяснить. Начнем с того, что у наименее развитых народностей, живущих рядом с нами, нет особой, выделившейся области религии, культа. Есть праздники, связанные с более или менее сложными обрядами. И есть повседневный труд, связанный с другими обрядами. Есть мифы (рассказы о том, как возникли земля, небо, первые люди, добро и зло, страдания и смерть). Но нет культа, не связанного с трудом и бытом, и нет быта, не связанного с культом. Для бушменов охота — и экономически необходимое дело, и священный обряд. Если не позволить им охотиться, они чувствуют себя вероотступниками, опускаются и гибнут. Индийское племя санталов, вынужденное перейти к земледелию из-за недостатка охотничьих угодий, раз в год совершает священную охоту: без этого, объясняют старики, случится неурожай. Объяснение явно придумано задним числом. Просто санталы не могли себе представить жизнь без охоты и сохранили ее как чистый обряд, без реального экономического смысла, а в древности это было и трудом, и обрядом — нераздельно.

Есть старый шуточный вопрос: что было раньше, курица или яйцо? Каждому известно, что куриных яиц без кур не бывает, так же как кур — без яиц, из которых они вылупились. Но попробуем поискать ответ в прошлом. Сперва мы всюду будем находить ту же пару: яйцо — птица, яйцо — пресмыкающееся, икринка — земноводное, икринка — рыба и т. д., пока не дойдем до самых простых одноклеточных организмов, И вот тут оказывается, что инфузория не знает двух форм существования, куриного и яичного. Она одновременно и курица и яйцо: движется, поглощает пищу, отвечает на раздражители, а потом набухает, растягивается и делится на две инфузории.

Примерно так же обстоит дело с описанием примитивных форм человеческого общества. Мы привыкли к системам, в которых каждая сфера деятельности обособилась и обросла своими учреждениями: производством занимаются на заводах, фабриках; управлением — в министерствах, комиссиях, комитетах; образованием — в школах, университетах; для религиозного культа есть храмы. Но в примитивном обществе мы не находим ни курицы, ни яйца. Там нет особой религиозной теории, отделившейся от культуры в целом, и нет религиозной практики, отделившейся от труда и праздника. Там все окрашено религиозными представлениями, религиозными обрядами, но религии в чистом виде, царствия, которое не от мира сего, нигде нет. Человек, целиком посвятивший себя Богу, в бушменском или австралийском быту так же невозможен, как и ученый-атеист.

Таким образом, мы кое-что выяснили. Мы выяснили, что в начале была нерасчлененная культура, из которой постепенно выделились религия, искусство, экономика, политика, наука и все другие сферы человеческой жизни. Была целостная примитивная культура, неотделимая от мифа и обряда.

Мы знаем, что люди древнего каменного века начали совершать похоронные обряды. Это было актом культуры (животные не хоронят мертвых) и, вероятно, связано было с какими-то образами посмер-тия. Видимо, смерть близкого перестала легко забываться, стала восприниматься как общая угроза, как Смерть вообще, от которой надо было оборониться, защититься обрядом.

В своей замечательной книге «Божественная Среда» Тейяр де Шарден писал о двух путях к Богу: через радость жизни и скорбь жизни. Если слово Бог не вызывает у вас ничего, кроме недоумения, замените его словами «вечность», «целостность», «смысл жизни». Есть культуры, в которых все связывается со словом Бог; есть другие, где высшее слово — Брахман или Дао (мы поговорим о них позже). Для некоторых философов великое слово — Единое. Но вне зависимости от слов люди, почувствовав тоску небытия, стремятся вырваться из нее, что-то сделать. Это что-то, раз удавшись, могло стать истоком обряда. Так, некогда неандерталец, не в силах примириться со смертью отца, матери, жены, решил с почетом похоронить тело, придав покойнику какую-то условную позу, чтобы ему хорошо было в лоне матери-сырой земли. Судя по верованиям современных бесписьменных народов, всякий обряд связан с мифом, с рассказом, зачем это делается. И если мы находим погребение, то был и рассказ о жизни после смерти, миф. Может быть, вначале только фраза: теперь ему (ей) хорошо. Но постепенно сложилась мифология по-смертия. Люди, охваченные тоской небытия, делали все, чтобы выйти из этой тоски, вырваться к чувству жизни, более сильному, чем смерть. Порыв к этому есть даже у собак. Они чувствуют леденящее прикосновение чужой смерти и воют по покойнику. Люди тоже плачут, а потом успокаиваются. Похоронный обряд помогает облегчить переход, заполнить дыру, проделанную смертью в целостности жизни, и подготовить человека к другим подобным случаям, научить окунаться в вечность. Казалось бы, нелепо пировать по случаю смерти. Но пируют, радуются заново найденному смыслу жизни, неуязвимому для смерти. Поэтому пируют, поэтому танцуют (у испанцев до недавнего времени сохранился похоронный танец — чакона). Обряд топит боль в радости. Боль от потери или усталость от тягот повседневного труда — все это растворяется в радости песни и танца, в радости пира. Чем бы ни было переполнено сердце, оно должно вылить свою переполненность, и даже переполненность скорбью, тоской становится торжественной. С обрядами переходов из утробы матери в жизнь, из детства в зрелость, из тела в лоно матери-земли связаны первые шаги человека в духовном мире.

Когда соловьи поют, глухари токуют, беседковые птицы (в Австралии) украшают свои гнезда сложным узором из ракушек, это очень близко к обряду. В брачных играх животных много действий, которые невозможно объяснить прямой биологической целесообразностью. Энергия тратится «впустую». Видимо, переполненность энергией в период спаривания (вообще говоря, целесообразная, гарантирующая продолжение рода) вызывает беспокойство, и брачные игры — своего рода предохранительный клапан, приоткрывающийся, когда психическое напряжение становится слишком большим. Эта гипотеза не объясняет, однако, высокой организованности, исступленной страстности (самозабвение глухаря) и эстетического совершенства (пение соловья) многих брачных игр. Возможно, психика животного, подобно человеческой, устает от непрерывных забот о пище, самозащите и т. д., и в период спаривания, благодаря избытку энергии, она расправляется. Особь, переполненная силой, чувствует себя свободной от забот и начинает воспринимать жизнь как целое: ликует, когда восходит солнце, смолкает перед грозой. Так именно ведут себя птицы... И средневековые монахи чувствовали сходство между пением птиц и своим религиозным поведением. Они говорили, что птицы, распевая, славят Господа. Можно предположить, что между пением соловья и обрядовым ликованием людей — например, бушменов, пляшущих всю ночь полнолуния напролет, — в самом деле есть что-то общее.