Великий диктатор

Alex Berest

– Оле керсивалинен пойка, - мягко, но настойчиво, произнес неизвестный, прокуренным и грубым голосом.

Ну и ладно, не очень и хотелось. Или, очень? То, что хотелось, это точно. А что он сказал? Пойка? Знакомое какое-то слово.

Тем временем наш тарантас въехал на мост, что легко было определить по появившейся сверху стальной ажурной конструкции. О! Это точно цивилизация. А когда вдалеке раздался гудок и явно паровозное пыхтение, я окончательно успокоился, решив, что мне не грозит средневековье. Осталось только выяснить, куда же я попал?

Ответ

на этот вопрос я получил уже минут через десять, когда меня, закутанного в какой-то плед, вынули из нутра повозки и понесли к массивному каменному двухэтажному дому. На входе были вывески, но прочитать или даже рассмотреть я их не смог. Как и флаг, который ветром замотало на наклонном древке так, что было видно только грязно-белую ткань.

– Куда прёте? Не видите, вымыто!
– внезапно заорали на нас женским голосом, на чистейшем русском языке.
– Ой, это у вас ребёночек? Давайте его сюды. Кладите сюды. Головка пробита? Охти матушки мои. Откуда вы?

– Яали, - ответил женщине более молодой голос. Наверное, это тот мужик, что на облучке сидел.

– И выдержал? Не помер? Значит и еще подождёт. Дохтур на операции. Освободится, посмотрит мальчика. Раз пятнадцать вёрст пережил, то и сейчас дождётся. Мне записать надо ребетёнка. Кто он, как звать, откуда, кто отец. Только на русском, я плохо по вашему ещё говорю.

После минутных эмоциональных переговоров на местном, тарабарском языке между моими возчиками, я наконец узнал как меня сейчас зовут, возраст и место жительства, и многое тут же стало на свои места.

– Матти Маттипойка Хухта, - произнёс молодой мужской голос, а женский, тут же всё перевел на русский:

– Ага, значиться Матвей Матвеевич Хухта. Или, Хухты?

– Хухта!

– Записала. Год рождения какой и дата.

– Одна тысяча восемьсот девяносто второй год, июнь месяц, десятое число.

– Два годика значится. Отец кто?

– Вот он, - явно не понял отвечающий вопроса и, видимо, указал на второго мужчину.

– Я не об этом. Звать как?

– А! Матти Каукопойка Хухта.

– Матвей, пусть будет Николаевич, Хухта. Живёте где?

– Гимна Яали.

– Ясно. Село Яали, Уалеоборгского уезда, Уалеоборгской губернии, Великого княжества Финляндского. Всё. Ждите. Дохтур к вам выйдет.

Попал, так попал. В девятнадцатый век, пусть и в последнее его десятилетие, да еще и в Финляндию. Вот, оказывается, на каком со мной пытались общаться. Теперь придётся молчать и учить. Ну, с молчанием все очень просто, возраст еще не шибко тот, когда взахлёб разговаривают. Да и вообще, пусть на травму головы думают, если я буду чудачить. Главное, выжить и повзрослеть, а там примем решение, что делать и кто виноват.

Доктором оказался лысоватый мужик, выглядевший лет на шестьдесят. Хотя, они тут рано стареют, так что ему может быть и пятьдесят, и даже сорок. Осмотрев мою рану, он набулькал чего-то в мензурку и дал мне выпить, из-за чего через минуту глаза мои закрылись, и я уснул.

…..

Тюуне лежала на лавке и жалобно постанывала,

скорее напоказ, чем действительно от боли. Ведь на соседних лавках сидели почти все её братья и сестра Анья. Самый старший из присутствовавших братьев, Эса, молча покуривал свою трубочку и с непонятным выражением лица рассматривал стонущую Тюуне.

Тринадцатилетний Ахти с завистью косился на пыхающего табачным дымом Эса, но попыток попросить затянуться даже и не делал. У него еще была свежа в памяти порка, которую устроил ему отец, когда поймал его за курением. И порол он его посильнее, чем эту стонущую дуру, которую порол дед Кауко, явно жалея любимую внучку. Ахти тогда неделю стоя ел и на животе спал.

– Кауко с отцом приехали, - влетела в детский дворик, где они все после ужина и собрались, Анья. Которая, услышав скрип открываемых ворот, метнулась узнать, что происходит.

Испуганно замолчала стонущая Тюуне, не ожидавшая ничего хорошего от приезда старшего брата и отца. Пороть-то родитель её уже не будет, но за уши оттягать, как матушка недавно, вполне может. Отвлеклась на малинку, уронила братика. Как он там, интересно? Жив? А вдруг он помер? Тело обдало холодком, сердечко забухало, но Тюуне нашла в себе силы спросить у сестрёнки:

– Ань, а Матти с ними?

– Матти в больнице, - неожиданно, ответил ей голос отца.
– Я смотрю, дед тебя уже наказал!
– подошедший мужчина бесцеремонно задрал рубаху ей на голову, явно оценивая сделанное своим старым отцом.
– Пожалел тебя дед, - он грубо задернул рубаху назад, на поротую спину и задницу, и присев, заглянул в испуганные глаза дочери.
– Ты виновата не в том, что не удержала брата. А в том, что вообще потащила его в лес. Был запрет?

– Да, папа, - пропищала испуганная девочка.

– Значит, виновата. Месяц без ужина, - обозначил он своё наказание.
– Ты поняла?

– Да, папа, да! Я поняла!
– зачастила Тюуне.

– Легко отделалась, - вынес вердикт Эса, дождавшись, пока родитель покинет детский дворик.
– Значит, с Матти всё не так плохо как рассказывал Ахти.
– И он покосился на возмущенно вскинувшегося младшего брата.

– Да у меня половина рубахи его кровью залито было, - неожиданно тонко просипел мальчишка, голос которого стал ломаться и временами выкидывал подобные коленца.
– Баба Ютта сказала, что уже не отстирать.

– А ну, цыц, мелочь!
– пробасил новый персонаж, появившийся в их дворике.
– С Матти всё хорошо. Ему сделали операцию и зашили голову, сказали забрать через два дня. Мама завтра повезет продукты ему.

Самый старший из братьев, Кауко Хухта, оглядел притихших детей и, достав из принесенного с собой узелка крынку со сметанной, направился к лежащей на лавке Тюуне.

– Ну, что, Тю? Получила урок? Сейчас я тебя малость подлечу.
– И опустившись перед ней на колени, вновь задрав рубаху девочки ей на голову, принялся наносить и размазывать густую сметану по красным следам от ударов розг на спине и ягодицах.